Павел сидел, опустив глаза. Губер понимал: государю стыдно, что проницательный иезуит разглядит в его взоре не только возмущение неподобающей распущенностью аристократии, но и... самую обыкновенную похоть. Поэтому он и сам помалкивал, опустив глаза, словно в смущении, но исподтишка сторожил всякое движение императора. Наконец тот опустил ногу, прежде закинутую на другую, и сел свободнее, уже не опасаясь, что охватившее его возбуждение будет заметно. Внутренне ухмыльнувшись, иезуит поднял исполненный серьезности взор.
– Зачем вы мне это рассказали? – сердито спросил Павел.
Святой отец чуть заметно пожал плечами.
– Нет, скажите! – воскликнул император. – Я же вас знаю, вы ничего просто так не говорите и не делаете. Что вы имели в виду, вспоминая эти сплетни?
– Всего лишь то, что многие из людей, участвовавших в этой сцене, нашли приют в Митаве. Слухи, которые доходят до меня о нравах двора Людовика XVIII, могут составить целый том скабрезностей. Право, только вы еще не слышали их. Вы, с вашей глубокой внутренней чистотой, с вашей склонностью к нравственному аскетизму. Однако вся Европа судачит о том, что русский император покровительствует разнузданному разврату.
– Это ложь!
– Ложь, – согласился Губер. – Но разве вы еще не убедились, что, если ложь многажды повторить, она овладевает умами людей и постепенно становится правдой?
– Никто из тех, кто знает меня, не поверит этому! Никто не сможет это повторить!
– Наверное, англичане мало знают вас. Потому что слухи о разврате при митавском дворе исходят именно из Англии. Как ни странно, на защиту вашего доброго имени выступает только один человек.
– Кто?
– Бонапарт, – усмехнулся Губер. – То есть на самом деле это совсем не странно, потому что никто лучше французов не знает развращенность старой аристократии.
– Откуда вам-то может быть известно, о чем думает Бонапарт и что на самом деле творится в Митаве, если об этом не знаю даже я?
– Однако одна из моих верных дочерей, госпожа Губрильон, сообщила мне об этом. Если не верите, спросите у господина Ростопчина. Президент Коллегии иностранных дел тоже в курсе этих слухов.
– Я немедленно велю его позвать! – разгорячился Павел. – Я не допущу... не допущу... – Он осекся, сам хорошенько не понимая, чего не хочет допустить. – Скажите, однако, почему Панин[41] ничего не докладывает мне об этих гнусных разговорах англичан?
– Как почему? Но ведь Панин – яростный сторонник коалиции вообще и союза с Англией в частности, а стало быть, ненавистник Франции. Он целенаправленно предоставляет вашему величеству сведения односторонние, в то время как источники мои и господина Ростопчина гораздо более объективны!
Губер не стал уточнять, что эти «объективные источники» – некая госпожа Губрильон, бывшая горничная госпожи Прованс, придворной дамы Людовика XVIII. Мадам Прованс выгнала свою субретку вон, та приехала из Митавы в Петербург, а сплетни ее разносила уже упоминавшаяся мадам Шевалье. До Ростопчина «факты» доносила Каролина де Бонейль, имевшая с ним интимную связь. Президент Коллегии иностранных дел не мог не знать, что настоящее имя этой дамы – Аделаида Рифлон, она дочь золотаря- живодера из Буржа и агент Первого консула. Знал! Но установление дружественных отношений с наполеоновской Францией давно стало его целью.
И он, и Губер старательно обрабатывали податливый, хотя и непоследовательный ум императора. И вот случилось нечто, резко сыгравшее им на руку: 1 октября англичане взяли Мальту!
Новое надругательство над милым его сердцу островом подстегнуло Павла к решительным действиям для установления с Англией вооруженного нейтралитета. В Париж был отправлен послом Колычев, вызванный для этого из Вены. Очень своевременно и Первый консул выразил России соболезнование по этому поводу и предложил свою дружбу на вечные времена. Павел ответил в самых приятных выражениях. А для того чтобы подтвердить готовность к дружбе с республиканской Францией, он отправил митавскому военному губернатору графу Ферзену такой приказ: «Вы заметите королю, что император советует ему встретить свою супругу в Киле возможно скорее и там с нею поселиться». Через несколько дней, отослав обратно нераспечатанным письмо несчастного Людовика, который, однако, не протестуя, подчинился полученному повелению, Павел отнял у него пенсию в 200 тысяч рублей, которую давал ему до сих пор. Таким образом все отношения России со старой Францией были в одночасье разорваны. Павел целиком перешел на сторону Франции новой.
А тем временем Англия шла на всевозможные усилия, чтобы избежать войны с Россией.
Британское правительство прислало в Петербург особого уполномоченного для разрешения возникших недоразумений. Он писал Ростопчину одно за другим несколько прошений о приеме – и не получил ни слова в ответ. Уполномоченный обратился непосредственно к императору, на что ему было предложено немедленно покинуть Россию. Одновременно император направил русскому посланнику в Лондоне графу Семену Воронцову предписание немедленно покинуть Великобританию.
Павел в своих решениях не знал полутонов. Из многих вариантов ответов для него существовало только «да» и «нет», из красок – только белая и черная, из понятий человеческих отношений – или смертельная вражда, или задушевная дружба.
Задушевная дружба с Англией иссякла мгновенно, как вода в разбитом кувшине!
Воронцов давно считал, что русский император – человек глубоко ненормальный, постоянно находящийся под действием чужой воли. Беспрерывно действовать – безразлично, как, ради чего, в каком направлении, было для Павла такой же потребностью, как для болтуна – молоть языком.
Воронцов сдал дела советнику посольства Лизакевичу, однако остался в Англии как частное лицо.
В эти дни посланнику Англии лорду Уитворту было предписано немедля убраться вон из Петербурга. Он умолял оставить хоть секретаря посольства, чтобы избежать полного разрыва. Отказ! Британская миссия была выслана почти по этапу. Самого Уитворта вывезли под охраной полиции и заставили долго ждать присылки его паспорта на заставе – Ростопчин тянул с
Всем английским купцам, находящимся в России, приказали предъявить «имения своего балансы». На корабли Британии наложено эмбарго, их груз конфискован, экипажи арестованы и сосланы во внутренние губернии (правительство как бы забыло о том, что в Англии в это время находились беззащитные против репрессий восемнадцать тысяч русских солдат и пятнадцать военных кораблей – остатки сил, действовавших против Франции в 1799 году).
Когда сведения о том, что вдруг начало происходить в России, дошли до Англии, советник Лизакевич окончательно потерял голову, сам выписал себе паспорт на вымышленное имя и бежал из Англии, бросив посольские дела.
Война России с Англией стала делом практически решенным! Бонапарт торжествовал победу – тем более что Павел прислал на утверждение во Францию план будущих военных действий с Британией.
Но, как сказал кто-то из государственных деятелей этой страны, Англия во все времена, во всех войнах проигрывает все сражения, кроме последнего. Так и произошло одной из мартовских ночей 1801 года, когда обезумевший русский император вдруг «скончался от апоплексического удара».
Правда, пока до этого было еще далеко. Павлу предстояло совершить еще много поступков, прямиком ведущих его к гибели. Одним из них стал поход русских казаков на завоевание английских колоний в Индии.
Май 1801 года
А все лавры в конце концов достались бабе Агаше! Не кто иной, как эта немощная старушонка, ухватом, как нельзя более вовремя отыскавшимся, повергла во прах озверевшего кучера. Он, именно он, навел грабителей на свою юную госпожу, уверенный в ее полной беззащитности и своей столь же полной безнаказанности! Никакого вреда предатель Илюшка не успел причинить барышне, да и прикрывшего ее Алексея только чиркнул по плечу. Крови набежало достаточно, однако все же повезло: вовремя бабуля распорядилась, не то, конечно, лежать бы ему рассечену чуть не до пояса!
Одолев супостата, бабка Агаша снова доказала, что старый конь борозды не портит. Теперь в доме у нее образовалось пять недвижимых тел: барышня в обмороке, бесчувственный раненый (Алексей), двое бесчувственных с ушибленными головами (толстый разбойник и кучер), а также труп с перерезанным
