при доме, уже успел на собственной шкуре постигнуть смысл старинного изречения: «Пуще злого аспида злее злая жена!» – Помнишь, Лавр-кузнец застал свою Наташку с задранной юбкою, а под юбкою у нее Егорка, младший лакей, резвился? И что? Взял он их обоих и головами сунул в бочку с дождевой водою, да и держал таковым образом, покуда ногами дергать не перестали! Вот кабы и его сиятельство так-то... Да нет, вряд ли.
– Почему? Неужто он таково слаб пред бабою?
– Как бы мужик ни был слаб, а при такой вести бог силушку даст, ничего, – убежденно кивнул Прошка. – Но вот закавыка: откуда он про измену барынину узнает? Кто ему скажет, ты, я? Или другого дурня отыщем? Барин он добрый, но при таком известии половину слов тебе обратно в глотку вобьет. Нет, я, может, и глуп, да не прост. Лучше уж, братка, давай так считать: я тебе ничего не говорил, а ты ничего и не слышал.
Алексей разочарованно покосился на приятеля. Ну вот! Начал Прошка за здравие, а кончил за упокой. Что же это он так быстро сдался? А если... Алексей подозрительно прищурился: а если Прошка, который и в прежние-то времена был не дурак соврать, врет и на сей раз? Ну, сболтнул язык – такое бывает, а теперь парень спохватился – и на попятный. Как бы проверить? Да очень просто!
– Вот что, дружище, – решительно сказал Алексей. – Ты прав: не холопье это дело – в господские дрязги встревать. Однако же позволить нашего князя дурачить какому-то шаркуну латинскому[44] мы тоже позволить не можем. Кажется, я придумал, как ему глаза открыть, только сначала я сам, своими глазами должен сие непотребство увидать.
Расчет был прост: если Прошка наплел про свою ненавистную барыню семь верст до небес, он непременно сыщет предлог отказать Алексею. И наш герой был приятно удивлен, когда «братка» вдруг отчаянно махнул рукой:
– Лады! Только Флориашка на порог – я тебе дам знать. Поймешь, что я не вру. А там – там уж ты сам решай, как и что сказать барину и говорить ли вообще. Только я тебе в сем деле не помощник. А то знаешь, как хохлы говорят: паны дерутся, а у холопов чубы трещат. Так что хотите – деритесь, хотите – миритесь, а мое дело – сторона!
На том и порешили.
Январь 1801 года
Французы чрезвычайно болезненно относились к тому, что их влияние в Индии уменьшалось пропорционально тому, как росло там влияние англичан. Бонапарт давно помышлял о мощной захватнической экспедиции на юг, и лучшего союзника, чем Россия, для этого трудно было сыскать. Однако даже Первый консул с его склонностью к мгновенным решениям понимал, что дело требует тщательной подготовки.
Малороссияне сказали бы: «Це дило треба розжуваты». Но русский император не желал ничего «жуваты». Искать логику в его решениях было бессмысленно. Вчера он фанатично ненавидел Наполеона – сегодня воспылал к нему фанатичной привязанностью. И готов был на все, чтобы эту привязанность доказать! В Париже в конце февраля Бонапарт еще будет собирать сведения, справляться с картами, производить расчеты; в Петербурге 12 января Павел уже отправил атаману войска Донского генералу от кавалерии Орлову два рескрипта. Никто ничего не знал, ни с кем дело не обсуждалось. Только граф Христофор Ливен, двадцатипятилетний военный министр, лично писал под царскую диктовку приказы, от которых у него самого волосы вставали на голове дыбом. Курьер в самом кабинете государя получил запечатанные конверты для отвоза на Дон, и Павел строго-настрого, под страхом смерти, запретил Ливену кому-либо сообщать о сделанных через него распоряжениях. Даже вездесущий Пален ничего не знал.
На другой день после отправки рескриптов Ливен слег. Генерал-майор Талызин, командир Преображенского полка, явился навестить своего старинного приятеля и нашел его в горячке. Подобно огненным письменам «мене, текел, фарес», явившимся Валтасару, в бреду Христофору Александровичу виделись бредовые слова рескриптов:
«Англичане приготовляются сделать нападение флотом и войском на меня и на союзников моих – шведов и датчан. Я и готов их принять, но нужно их самих атаковать, и там, где удар им может быть чувствительнее и где они меньше ожидают. Заведения их в Индии самое лучшее для сего. От нас ходу до Индии от Оренбурга месяца три, а всего месяца четыре. Поручаю всю эту экспедицию вам и войску вашему, Василий Петрович[45]. Соберитесь вы с оным и выступите в поход к Оренбургу, откуда любой из трех дорог или всеми пойдите, и с артиллерией, прямо через Бухарию и Хиву на реку Индус и на заведения английские, по ней лежащие. Войска того края их такого же рода, как ваши, и так, имея артиллерию, вы имеете полный авантаж. Приготовьте все к походу. Пошлите своих лазутчиков приготовить и осмотреть дороги; все богатства Индии будут нам за сию экспедицию наградою. Соберите войско к задним станицам и тогда уведомьте меня, ожидайте повеления идти к Оренбургу, куда пришед, опять ожидайте другого – идти далее. Таково предприятие увенчает вас всех славою, заслужит, по мере заслуги, мое особое благоволение, приобретет богатство и торговлю и поразит неприятеля в его сердце. Здесь прилагаю карты, сколько у меня их есть. Бог вас благослови. Есмь ваш благосклонный Павел. Карты мои идут только до Хивы и до Амударьи-реки, а далее ваше уже дело достать сведения до заведений английских и других народов, им подвластных».
Юная, пятнадцатилетняя жена военного министра Дарья, в девичестве фон Бенкендорф, впервые видела своего сдержанного мужа таким. Казалось, ничто не может поколебать человека, взращенного самой Шарлоттой Карловной Ливен, фрейлиной Екатерины, назначенною ею воспитательницей к сыновьям и дочерям цесаревича Павла. Однако Христофор Александрович глотал слезы, словно ребенок, и бормотал, сжимая тонкую руку жены:
– Дашенька, знаешь, что было написано во втором рескрипте? «Индия, куда вы назначаетесь, управляется одним главным владельцем и многими малыми. Англичане имеют у них свои заведения торговые, приобретенные или деньгами, или оружием, то и цель – все сие разорить и угнетенных владельцев освободить и ласкою привесть России в ту же зависимость, в какой они у англичан, и торг обратить к нам». Ласкою, понимаешь? А коли не захотят? Тогда как? Вступать в сражения, надо полагать? Не имея подвоза продовольствия и боевых припасов, во враждебной стране, будучи изнуренными долгим и трудным походом... У нас ведь нет толковых карт. Мы даже не ведаем местности, по которой предстоит пройти войску!
Его молоденькая жена, до смерти испуганная, наивно пыталась возражать:
– А ну как местность там благоприятная? Ну как взятое с собой вооружение удастся сохранить без применения?
– Как же, удастся! – всхлипнул несчастный военный министр. – Ведь в последнем рескрипте нашим казакам заодно предписывалось: «Мимоходом утвердите за нами Бухарию, чтобы китайцам не досталась. В Хиве вы освободите столько-то тысяч наших пленных подданных. Если бы нужна была пехота, то лучше вы бы одни собою все сделали». Ты слышала?! «Мимоходом утвердите Бухарию!» – залился Ливен горячечным, истерическим смехом, но осекся, увидав некую темную фигуру, которая вдруг возникла в углу спальни и, сдержанно наклонив голову, проследовала за дверь. – Кто здесь? Кто здесь был?
– Христос с тобою, милый! – крестила его жена. – Это ведь Петр Александрович, друг твой, Талызин!
– Талызин? – Глаза Ливена сделались безумны. – Когда он пришел? Он что, все слышал, что я говорил?
– Да уж наверное, он тут не меньше часу пробыл, – вконец перепугалась Дарья Христофоровна. – Чего ты боишься, он ведь друг твой!
– Я погиб, – заплетающимся языком пробормотал военный министр. – Я погиб. Теперь с часу на час нужно ждать ареста. Он донесет...
Состояние Ливена резко ухудшилось. Сказываясь тяжело больным, он более не появлялся в службе. Однако и предсказанных им репрессий не последовало. Дарья Христофоровна торжествовала: генерал Талызин оказался благородным человеком! Но дело состояло вовсе не в его благородстве. Просто-напросто Талызин вел в то время куда более серьезную игру. Он уже вступил в число заговорщиков, замышлявших свержение императора Павла, и портить среди них репутацию мелким доносительством, выслуживаясь перед государем по пустякам, ему было ни к чему.
Судьба войска Донского его мало волновала. Всем было известно, что Павел ненавидел казаков с их «республиканством», с их системой управления, и давно мечтал о некоем стечении обстоятельств, которое
