натуры. Надо было видеть, с каким алчным, страстным выражением смотрела на гостя хозяйка – очень пышнотелая дама в бледно-розовом, пенно-кружевном пеньюаре, которая в вольной позе раскинулась на маленьком изящном диванчике!
Вольной позой, откровенным взором она почему-то сразу напомнила Алексею мадам Шевалье. Росту княгиня была тоже маленького, как и актриса, однако это вполне искупалось обилием форм. А множество кружев делали ее вовсе кругленькой. Но лицо ее, окруженное рыжеватыми шелковистыми волосами, было не смуглым и пикантно-хорошеньким, как у Луизы, а замечательно-красивым: с тонкими чертами, ясными зелеными глазами, нежной бело-розовой кожей и крошечным ротиком, напоминающим бутончик. Маленьким остреньким язычком дама то и дело облизывала свои алые губки, словно их сушила страсть. Да уж, скромности, приличествующей замужней особе, в ней не было ни на грош! И еще это одеяние... Прошка говорил, княгиня собиралась обедать, значит, должна была одеться прилично. А тут на ней одни кружева, под которыми явно ничего нет! Или сразу поспешила разоблачиться, чтобы вернее соблазнить отца Флориана?
Аббат, конечно, взирал на княгиню откровенно-распутным взором, однако голос его звучал сухо и сдержанно.
– Все это очень печально, сударыня, – произнес отец Флориан. – Все это приводит меня в состояние глубокой скорби.
И его бледное, очаровательное лицо в самом деле подернулось дымкою печали.
«Что это он так переживает? – невольно ухмыльнулся Алексей: очевидно, воздух распутства, которым все было пропитано в этом уютном бело-розовом, как и сама хозяйка, будуаре, невольно сделал его бесстыдным. – Явился к милашке, а она нынче в нечистых днях?»
– Поверьте, я на все готова, на все, – прошептала хозяйка. – Однако что же я могу в нынешнем моем состоянии?
«Ну, точно! – уверился Алексей в своих физиологических подозрениях. – Беда, ничего аббатику нашему не отломится, придется сыскать себе под пару какую-нито монашенку!»
Однако при следующих словах княгини Eudoxy он насторожился:
– Вы же знаете, что к помощи мужа я в сем деле прибегнуть не могу. Он утратил все свои полезные знакомства! Единственный человек из придворного окружения, с которым он поддерживает связь, это граф фон дер Пален, вот и завтра муж ждет его к себе, однако графу, как я понимаю, меньше кого бы то ни было следует знать о проекте его преосвященства...
– Подымайте выше, сударыня, – усмехнулся аббат. – Неужели вы думаете, что святой отец Губер, который, конечно же, весьма умен и уважаем мною и всеми братьями, мог в одиночестве измыслить столь величественное предприятие? Конечно же, к проекту сему приложили руки и другие... так что говорите смело: «о проекте его святейшества» – и не ошибетесь!
– Неужто и сам святой отец, сам папа... – пробормотала Eudoxy и умолкла, словно священный трепет сковал ей уста.
Флориан значительно наклонил голову:
– Вот именно. И вы, безусловно, правы: граф фон дер Пален – категорически неподходящая кандидатура. Скажу больше – мы полагаем его основным камнем преткновения на нашем пути к сердцу молодого императора.
– Убийца его отца... фу! И оставить его на первых должностях в стране? – возмутилась Eudoxy. – Как это гадко, пошло!
– Да бросьте, дочь моя, – усмехнулся Флориан. – Зачем навешивать на репутацию юного государя все эти словесные рюши? Мы-то с вами прекрасно знаем, что без одобрения Александра Пален и шагу не сделал бы. Гласно или негласно, однако одобрение сие было получено.
– Гласно или негласно? Раньше вы выражались определеннее, вы говорили, что Пален имел на свои действия полное одобрение Александра, выраженное в письменном виде!
– Имел. А что проку? Со смертью, нет, скажу определеннее, с убийством генерала Талызина мы утратили все наши преимущества.
– Значит, это письмо...
– Вот именно. Оно исчезло, хотя находилось в тайнике, о котором знали только сам генерал и ваш покорный слуга. – Аббат картинно уронил голову, словно заправский гусар, и Алексею даже послышалось щелканье каблуков. – Но, получается, знал и кто-то еще... к нашему великому прискорбию! Генерал Талызин был истинным сыном нашей святой католической церкви. Он сумел перехитрить самого Палена и каким-то непостижимым образом завладел письмом великого князя, определенно подтверждающим его главенствующую роль в перевороте. Да, окажись это письмо сейчас в руках графа Палена, ему не пришлось бы трепетать за свою участь!
– А он трепещет? – оживленно спросила Eudoxy. – Неужели? Вы полагаете, настанет-таки час, когда это чудовище с ледяными глазами исчезнет из Петербурга?
– Мы делаем все, что можем, – скромно кивнул отец Флориан. – Конечно, если бы не вдовствующая императрица, наши позиции были бы весьма слабы. Она очень умело сеет рознь между государем и его ближайшим советником. Александр хороший сын. Он чувствует свою вину, чувствует, что мать знает о его виновности...
– О, конечно, эта лицемерка делает все возможное, чтобы усугубить его чувства, – ехидно перебила Eudoxy, – однако мне точно известно, что маркграфиня Баденская, увидав Марию Федоровну, не могла прийти в себя, увидев ее такой радостной. Ведь едва закончились первые шесть недель траура, как она снова стала присутствовать на придворных приемах. Велела нарисовать свой портрет в глубоком трауре, потом отпечатать с него гравюры, – и раздаривала их всем, кому могла, словно дешевая актерка. Она теперь живет в Павловске и держит там двор. Устраивает большие приемы, прогулки верхом, в которых всегда сама участвует, завтраки, ужины в саду... Она и не скрывает, что наслаждается жизнью. Причем живет Мария Федоровна так широко и весело, как не могла себе позволить при своем скупердяе-муже. Да и она сама никогда не отличалась широтой натуры. Что вы хотите, немка! Знаете, она была до того бережлива, что присвоила себе все платья, оставшиеся от императрицы Натальи, первой жены Павла, потребовала у камеристки даже башмаки покойной!
Алексей ощутил, что от трескотни Eudoxy у него начала кружиться голова. Видимо, то же самое испытывал и аббат Флориан, потому что он вдруг резко наклонился вперед, потом откинулся назад, сверкнул своими прекрасными черными очами и почти угрожающе приказал:
– Довольно, сударыня!
Eudoxy замолкла, словно подавилась собственным языком. «Эка он ее вышколил! – не мог не восхититься Алексей. – Умеет их брат католик с женским полом обращаться, что и говорить, умеет!»
– Меня не интересуют сплетни такого рода, – тихо, но с ощутимой, тщательно сдерживаемой яростью заговорил отец Флориан, – тем паче когда речь идет о вдове человека, который был истинным отцом, надеждой и опорою для нашего ордена в России. Сейчас, после его смерти, мы осиротели. Мы уходим с завоеванных рубежей, волей-неволей оставляем их один за другим. Вспомните: Павел погиб 11 марта, а уже 13-го Александр первый раз появился в обществе без мальтийского креста. А граф Пален снял его днем раньше. Нетрудно понять, откуда ветер дует. Только на Адмиралтействе еще некоторое время развевался наш флаг, однако и он вскоре был снят. Молодой император отменил изображение мальтийского креста в российском государственном гербе, он не предпринимает никаких попыток, чтобы вернуть Мальтийский архипелаг иоаннитам. Мне доподлинно известно, что готовится указ, в котором будут такие бесповоротные слова: «После смерти командоров ордена Св. Иоанна Иерусалимского наследники их не наследуют звания командоров ордена и не носят знаков ордена, по тому уважению, что орден в Российской империи более не существует». Заковыристо, однако вполне понятно: более не существует. А ведь мальтийские рыцари существовали не сами по себе. Они были тем троянским конем, с помощью которого в Россию пришли мы. И вот теперь... – Аббат покачал головой в крайнем отчаянии. – Грех потешаться над этим, сударыня!
– Да я и не думала... – пролепетала несчастная Eudoxy с видом глубокого раскаяния, однако глаза Флориана продолжали гореть испепеляющим пламенем.
– Когда бы все наши духовные сыновья и дочери были таковыми, как вдовствующая императрица, нам не пришлось бы пенять на судьбу. Знайте: если не сегодня-завтра граф Пален оставит Петербург и удалится в свои курляндские имения, благодарить за это нам надо будет только ее, ну и еще митрополита Амвросия.
