Все равно что приколоть себе на грудь маленькую изящную записочку: «Рекомендуюсь: Алексей Уланов, убийца из корыстных соображений. Будем знакомы, господа!»
Ну ладно, его виновность или невиновность – теперь не самое главное. Значит, среди бумаг Талызина пропало очень важное письмо. Аббат Флориан выразился вполне определенно: это было послание великого князя Александра графу Палену с полным одобрением его действий. Каких? Да очень обыкновенных. Всего- навсего – убийства собственного папеньки-императора.
Тоже, сказать правду, недурно выглядела бы надпись такого рода: «Рекомендуюсь: Александр Романов, убийца из корыстных соображений. Будем знакомы, господа!»
А что такого? Кто убивает ради пошлых миллионов, кто – ради пошлого трона... Богу богово, кесарю – кесарево.
Но ведь письмо, которым можно было бы уличить Александра в злоумышлениях против отца родного, исчезло. Аббат Флориан, а также те, кто стоит за ним, ничем не могут воздействовать на нового императора. На что же они надеются?
Чудилось, аббат каким-то загадочным образом услышал этот вопрос и, большое ему спасибо, не погнушался ответить:
– Даже если это письмо исчезло, оно нигде не всплыло. Нашим агентам при ведущих европейских дворах известно: его пока нет ни в Лондоне, ни в Париже, ни в Берлине, ни в Вене – ни, к сожалению, в Риме. Допускаю, что оно попало к Палену, тогда смерть Талызина – дело его рук. Упомянутый же недоросль – всего лишь орудие убийства. Это самый плохой вариант. Одно хорошо: нам недолго осталось пребывать в неопределенности. Буквально на днях Мария Федоровна предъявит сыну ультиматум: или она, или Пален. Или вдовствующая императрица более ни разу не появится в Петербурге, либо Палену будет объявлено об отставке. Если отставка, даже несмотря на все это, не состоится, значит, именно граф пустил в ход письмо, заткнув Александру рот и связав ему руки. Если же курляндец покинет Петербург, значит, письма у него нет и не было. Тогда руки у нас будут развязаны. И мы станем действовать более откровенно, открыто, смело. Мы пустим в ход копию, уповая на то, что оригинал утрачен безвозвратно.
– А если он всплывет потом? – боязливо вскинула глаза прелестная Eudoxy.
– Тогда и будем думать, что предпринять, – пожал плечами отец Флориан. – Ради вящей славы божией мы можем и должны рискнуть.
Алексей нахмурился. Уже второй раз отец Флориан произносил эту звучную фразу. По-латыни она звучала так: «Ад майорем деи глориам!»[48] Перевести ее Алексей перевел, однако смысла не понял. Она звучала словно некий девиз, словно тайный знак и пароль. Она пугала и настораживала.
– А почему вам непременно нужно, чтобы вашу почетную задачу решил этот увалень, мой супруг? – спросила княгиня Eudoxy. – Ведь эту роль с успехом мог бы сыграть кто угодно при дворе, тот же Чарторыйский. Он близкий друг государя, поэтому...
– Самая неподходящая кандидатура. Ухаживания пана Адама за императрицей – в бытность ее еще великой княжной – не оставили Александра равнодушным. Не ошибусь, если скажу, что затянувшаяся холодность между супругами – следствие той неосторожной нежности, которую Елизавета Алексеевна испытывала к Чарторыйскому. То есть прежней близкой дружбы между Александром и Адамом уже нет. Кроме того, Чарторыйский – поляк, католик, его интерес в деле внедрения унии в России слишком уж явствен. Ведь восстановление прав Ржечи Посполитой и ее прежней территориальной целостности станет немедленным следствием этого процесса. А Чарторыйский и во сне, и наяву видит себя на польском престоле, это общеизвестно... Нет, для того чтобы принести письмо Губера Александру, нужен другой человек. Князь Каразин подходит для этой роли как нельзя лучше. Кроме того...
Алексей насторожился. Голос отца Флориана сделался вдруг совсем другим. Исчезли металлические нотки, исчезла властность. Аббат не говорил теперь – он словно пел:
– Кроме того... я хотел бы видеть для своей прекрасной жемчужины иную, достойную оправу. Вы должны сиять при дворе, вы должны наслаждаться всеми радостями жизни, а не сидеть в заточении женою опального вельможи.
– О господи, кабы кто знал, до чего мне все это осточертело! Муж мой тратит баснословные деньги на свою коллекцию вин, словно эти упрятанные в темные бутыли алые, бордовые и желтые напитки, сладкие или кислые, шипучие либо уныло текущие, – последняя радость, коя ему осталась в жизни. Сам же он всем баснословным винам предпочитает домашнюю вишневую наливочку. Какая скука, господи, какая тоска – моя жизнь! Глухая российская тоска, провинциальная тощища, даром что в столице живем. Одно слово, что столица, а на деле... И кабы не вы, птица залетная, светоч души моей...
Черные глаза засияли, аббат простер руки вперед, и Eudoxy порхнула в его объятия с такой легкостью, словно в ее пухленьком теле было не шесть пудов, а всего лишь два.
«Черт побери! – едва не ахнул Алексей, увидав, как руки отца Флориана жадно стиснули молодую женщину. – Так вот о какой оправе ты говорил!»
Запрокидывая голову под поцелуями, которыми темные губы аббата пятнали ее белую шею, Eudoxy разнеженно шептала:
– Ты не поверишь... ты не поверишь, но этому блеску, о котором ты говоришь, всем прелестям светской жизни я предпочла бы сейчас скромное платье вдовы. Потому что потом, через год, когда истечет срок траура, я бы снова сделалась богатой невестой, и тогда ты мог бы... мог бы...
«Ни хре-на! – ошеломленно подумал наш герой. – Священника вздумала под венец повести! Ну и баба! А князя, значит, в могилу? Как бы не содеяла чего с ним, в самом-то деле... Ох, лихая баба!»
– Ты забываешь, душенька, что я повенчан со святой церковью. Наши обеты неразрешимы, – пробормотал аббат, щекоча поцелуями обнаженные плечи молодой женщины и спускаясь к груди, с которой все ниже сползало кружево пеньюара.
– Но ведь Юлий Литта получил соизволение папы на брак с Екатериной Скавронской, а он тоже был монах, бальи Мальтийского ордена, и тоже полагал сначала, что его обеты неразрешимы, – возразила княгиня, вжимаясь в бедра священника своими так, что белые кружева пеньюара и черные складки сутаны смешались, будто были частями одного одеяния.
– Но я не бальи Литта, а ты не миллионерша Скавронская, – промурлыкал Флориан, внезапно поворачивая княгиню к себе спиной и вынуждая ее опуститься на колени. Потом он сгреб сзади полы пеньюара... и более Алексей не видел ни рыжеватой головы, ни хорошенького личика княгини Eudoxy, а видел только ее бело-розовые, пухленькие, нагие бедра да приветливую улыбку отца Флориана – совершенно как у балетных танцовщиков, к лицам которых улыбка как бы приклеивается. И, словно исполняя некие па, аббат с силой качался взад и вперед, взад и вперед...
– Ну, что? – жадно спросил Прошка, когда Алексей сполз наконец со стремянки. – Видал? Чего видал? Было дело? Понужал он ее али нет? Крепко понужал?
– Ой, погоди, – слабо отмахнулся наш герой и припал к стене, словно не в силах более и шагу шагнуть.
И в самом деле – ноги подгибались. Сердце колотилось как бешеное. Зажмурился, но видение не исчезало. Однако не колыханье белых и черных складок, не скотская похоть и скучающее распутство повергли его почти в беспамятство – совсем нет!
Вспомнил, как
И вонзил ногти в ладони, чтобы не вскрикнуть от боли, от безнадежности: «Неужели никогда, неужели никогда больше не увижу
Февраль 1801 года
История эта началась еще в январе 1798 года, когда императрица Мария Федоровна готовилась стать матерью десятого младенца. Императору Павлу представлялась в Зимнем дворце депутация петербургских старообрядцев – для выражения чувства признательности за оказываемое им покровительство. Купец Малов преподнес императору древнюю икону Михаила-архангела в драгоценной
