горлом. К этим пяти телам едва не прибавилось шестое – нет, не старой няньки, потому что она держалась на диво стойко, – а гувернантки мадам Жако. Француженка, соскучившись ждать барышню и кучера в карете, вздумала посмотреть, что их так задержало. Увидала валяющиеся тут и там окровавленные тела – и непременно сомлела бы, когда бы старая нянюшка снова не выказала завидное присутствие духа и не отвесила мадам Жако две чувствительные пощечины, оказавшиеся покрепче всяких нюхательных солей. Уж неведомо, на каком языке русская баба Агаша потом объяснялась с иноземной гувернанткою, однако мадам Жако выбралась пешком из василеостровских закоулков, взяла извозчика и отправилась домой, на Невский. Здесь, у князя, она подняла такую тревогу, что три тройки с вооруженными дворовыми понеслись спасать княжну, опережая полицейское подкрепление. Впереди верхом несся сам князь Василий Львович.
Ворвавшись в домик на Васильевском, лихачи-удальцы обнаружили очнувшуюся барышню, трех перевязанных раненых (бабка распорядилась с одинаковым милосердием что с врагами, что с защитником) и труп. Раненых тут же загребли в свои дрожки полицейские, причем нянька и ее воспитанница насилу смогли втолковать блюстителям порядка, что этот исхудавший парень с перевязанным плечом – не предводитель разбойников, а их поборатель!
Анна Васильевна, преодолев слабость, уже не могла уняться. Она наотрез отказалась возвращаться домой без старой нянюшки и своего беспамятного спасителя.
Отец не посмел ей перечить. Вообще князь Василий Львович был настолько потрясен бедой, в которую едва не попала дочь, настолько уязвлен угрызениями совести и запоздалым раскаянием (если смотреть в корень, всему виной была его собственная уступчивость сварливой жене, а князь Каразин умел быть честным по отношению к своим промахам!), что готов был на все, лишь бы загладить случившееся. Драгоценная нянюшка со всем своим немудреным барахлишком воротилась в княжеский дом и, с торжествующей миной на сухоньком, сморщенном личике пройдя мимо остолбенелой княгини Eudoxy, воцарилась в своей старой каморке под лестницей. По другую сторону той же лестницы, в совершенно такой же каморке, был поселен герой-спаситель по имени Алексей.
Поскольку Прошка в свое время ни словечком не обмолвился бабе Агаше, кого определил к ней на постой (бросил только уклончиво, мол, старинного приятеля, земляка), Алексея в доме Каразиных едва не сочли беглым крепостным. Особенно настаивала на этом госпожа Eudoxy, с первого мгновения люто невзлюбившая новосела. Прошка и хотел поведать своим господам, что никакой Алексей Сергеевич не крепостной, а наоборот – владелец нескольких десятков душ, однако вовремя прикусил язык. Ну как было открыть происхождение и положение Уланова, не сообщив при этом, почему молодой помещик дошел до крайней степени истощения и принужден был поселиться у полунищей старухи? Причина же состояла в том, что он считался беглым преступником, и пуще всего Прошка боялся, как бы его «братка» не угодил из огня да в полымя. «Пусть поживет еще немножко в безвестности, – рассудил Прошка. – Отъестся, отлежится, опамятуется – а там и видно будет!»
Жаловаться на уход за раненым героем ни ему самому, ни Прошке не приходилось. Вся лучшая еда пересылалась Алеше с барского стола, частенько навестить «избавителя» захаживали сам князь с молодой княжной, причем на длинных ресницах Анны Васильевны дрожали слезинки такого пылкого сочувствия, что няня Агаша начинала обеспокоенно вздыхать: оно конечно, Алешенька – ангел божий и спаситель, однако кто он и кто барышня?! Да уж, сразу поняла старая нянька, о ком думает молодая княжна, тыча вкривь и вкось тамбурный крючок, которым она вязала шерстяное одеяло, и рассеянно пропуская points[42] на узоре.
Сам Алексей держался, впрочем, скромно, при барышне больше отмалчивался да скромно потуплял очи, и нянька постепенно успокоилась.
В его каморке вечно кто-нибудь толокся, потому что молоденькую госпожу любили все и каждый поспешил выразить благодарность раненому герою. Право, кажется, весь дом перебывал у Алексея – кроме, само собой разумеется, того самого знаменитого одноногого привидения, о котором он как-то слышал. Привидение, впрочем, оказалось к нему благосклонно: жалея болезного, ногой своей деревянной по ступенькам не топало и спать ему не мешало. А вот Прошка забегал частенько – ночь-полночь и среди дня, как только выпадала свободная минутка.
Подвиг Алексея повлиял и на судьбу его старинного дружка. Прошка был переведен из конюшни в домашнюю прислугу, к уборщикам, а те бывали невпротык заняты лишь ранним утром: у Каразиных наводили порядок в доме, на английский манер, ни свет ни заря, когда господа еще почивать изволили. Поэтому у Прошки было время навещать приятеля... и вот однажды он вбежал в каморку к выздоравливающему с круглыми, возбужденными глазами и поскорее запер за собою дверь. Видно было, что произошло нечто, повергшее добродушного парня в сильнейшее возмущение, однако далеко не сразу решился он заговорить. Дело и в самом деле огласки не терпело...
Связано оно было с новой должностью Прошки, которая состояла в ежедневном обметании пыли с картин, которыми в изобилии были увешаны все залы и коридоры господского дома. Теперь ежеутренне Прошка мотался по дому с метелочкой из перьев и стремянкою: некоторые картины висели так высоко, что просто так не достать. Ну а дважды в неделю предписано было ему протирать особым составом золоченые рамы. И вот как-то раз наш уборщик покачнулся на своей стремянке и, чтобы не упасть (утопающие, как известно, за соломинку хватаются, а падающие – за воздух!), надавил рукой на одно из полотен, висевшее в самом темном углу коридора. Тотчас с картины отвис маленький кусочек холста, на котором была изображена полная луна, повисшая над какими-то романтическими развалинами. Перепуганный до смерти Прошка попытался приладить на место лоскуток, однако, вглядевшись в «обратную сторону луны», обнаружил, что картиной прикрыто маленькое отверстие в стене, называемое «глазок». Поскольку ни от кого из прислуги Прошка ранее ни о каких секретных отверстиях не слыхал, выходило, что даже это вездесущее племя ни о чем таком знать не знало и ведать не ведало. Конечно, пронырливый парень не упустил случая в «глазок» сей поглядеть и увидал такое...
– Да что ж ты увидал-то?! – наконец воскликнул Алексей, выведенный из терпения Прошкиными гримасами и недомолвками, но получил ответ не тотчас, а лишь после того, как приятель с жутким выражением огляделся и прошептал, задыхаясь:
– Видал отца Флориана в покоях княгини!
Поскольку Алексей у Каразиных уже несколько обжился, он знал, что отцом Флорианом кличут того самого пригожего французского аббатика, который повадился беседовать с княгиней Eudoxy о канонах католической веры. К его ежедневным визитам в доме не то что привыкли, но воспринимали как неизбежное зло: чем бы злонравная княгиня ни тешилась, лишь бы не лютовала. Однако у Прошки было такое лицо, словно он видел самого Вельзевула со всею адскою свитою.
– Ну и что? – пожал плечами Алексей.
– Как что?! – шепотом возопил Прошка. – Мессу они там служили! И это средь бела дня!
– Сколь мне ведомо, мессы и служат средь бела дня, – удивился его негодованию Алексей. – Конечно, худо, коли князь дал у себя в доме католическую молельню устроить, но это его дом и жена его, так что...
– Ты что, на цвету прибит[43] или с голодухи мозгами повредился? – Прошка едва не подавился от возмущения. – Не католическую молельню они устроили, а католическую е... – тут Прошка отпустил такое словечко, что у Алексея уши увяли.
– Да сам ли ты в уме? – возопил он. – Мыслимо ли такое?!
– Вот те крест! – широко, от души размахнул рукою Прошка. – Святой истинный крест, что не вру! Сам видел: барыня на коленках стоит, поклоны земные, понимаешь, кладет, только вот юбки у ней на голову задраны, а Флориашка этот проклятущий за ляжки ее держит и кадилом своим знай помахивает вперед- назад, вперед-назад!
Да, это тебе не Вельзевул со товарищи, это куда хлеще! Несколько мгновений Алексей пребывал в онемении, ощущая на своем лице гримасу такого же отвращения и возмущения, какая искажала и конопатый Прошкин лик. Все, все было ему гадостно: и супружеская измена, и поругание мужнина дома, а главное – прелюбодейство с католическим монахом, на взгляд Алексея, еще менее мужчиною, чем черноризец православный, и вообще – пакость чужеземная... бр-р!
– Слушай-ка, – пробормотал он, чувствуя, что от злости язык аж закостенел, – а ведь ежели князь про сие проведает, княгиню свою убьет – как пить дать.
– Оно бы хорошо! – с мечтательным выражением протянул Прошка, который, сколь мало ни проработал
