В девять утра на улицах творилась такая суматоха, какой никто из жителей не помнил. К вечеру во всем городе не стало шампанского. Один не самый богатый владелец погребка продал его в тот день на 60 тысяч рублей! Пировали во всех трактирах. Приятели приглашали за свои столы вовсе случайных людей и напивались допьяна, повторяя беспрестанно радостные выклики. Всюду: в компаниях, на улицах, на площадях – звучало:
– Да здравствует новый император!
Город, имевший более 300 тысяч жителей, напоминал один большой дом умалишенных. Правда, все помешались от одной причины – от счастья!
Еще бы! Не было больше обязанности снимать шляпу перед Зимним дворцом, а это и в самом деле было крайне тяжело: когда необходимость заставляла идти мимо дворца, нужно было в стужу и ненастье маршировать с голой головой из почтения к безжизненной каменной массе. Не обязаны были дамы выпрыгивать из экипажей при встрече с императором; одна только вдовствующая императрица требовала к себе пока что такого почтения.
Повеселевший, постепенно привыкающий к своей участи Александр ежедневно гулял пешком по набережной в сопровождении одного только лакея. Никакой охраны! Да и зачем? Всюду он встречал только приветливые лица. Как-то раз на Миллионной улице он застал солдата, дерущегося с лакеем.
– Разойдетесь ли вы! – закричал он им. – Полиция вас увидит и возьмет обоих под арест!
У него спрашивали, следует ли разместить во дворце пикеты, как было при Павле.
– Зачем? – удивился он. – Я не хочу понапрасну мучить людей. Вы знаете, как послужила эта предосторожность нашему отцу!
Привоз книг из-за границы снова был дозволен; разрешили носить и платье, кто какое хотел, с лежачим или стоячим воротником. Через заставы можно было выезжать без пропускного билета от плац-майора. Все пукли, к общей и величайшей радости, были обстрижены. Эта небольшая вольность была воспринята всеми, особенно солдатами, как величайшее благодеяние. Начали носить любимые прически a la Titus. Косы пока еще сохранились, но имели теперь в длину четыре вершка и должны были завязываться на половине воротника.
Круглые шляпы снова появились на головах! Как-то раз все посетители приемной графа фон дер Палена бросились в окнам: по улице проходила первая особа в круглой шляпке! Можно без преувеличения сказать, что разрешение носить эти шляпы вызвало в Петербурге не меньшую радость, чем уничтожение страшной Тайной экспедиции!
Панталоны стали до колен. Дамы с не меньшей радостью облеклись в новые платья. Экипажи, имевшие вид старых немецких колымаг, исчезли, уступив место русской упряжи, с кучерами в национальной одежде и форейторами (что было строго запрещено Павлом!), которые стремительно, с криками: «Пади, пади!» – проносились по улицам, как всегда это водилось в России. Всем казалось, будто с рук их свалились цепи. Всю нацию словно бы выпустили из каземата.
Несколько сот узников Тайной экспедиции увидели свет божий – это было первым приказом нового императора, сразу после того, как он подписал свой первый манифест и вернул несчастных донцов «из Индии». Петропавловская крепость в первый раз опустела вдруг и надолго. Всего было освобождено около семисот человек. Никто не занял освободившиеся камеры, даже генеральный прокурор Обольянинов, обер-шталмейстер Кутайсов и генерал Эртель (единственные жертвы из числа приближенных Павла!) были уволены от службы без всяких преследований. В столицу вернулись артиллерии полковник Алексей Петрович Ермолов, писатель Александр Николаевич Радищев, которому возвратили звание коллежского советника и крест четвертой степени.
Уже с 13 марта (сразу после ликвидации Тайной экспедиции) было снято запрещение на вывоз продовольственных товаров из России и ввоз в страну. Оживилась торговля. Затем была объявлена амнистия беглецам, укрывающимся за границей, все обвинения против них, кроме смертоубийства, предавались забвению. Восстановили дворянские выборы. Чиновникам полиции предписывалось «отнюдь из границ должностей своих не выходить, а тем более не дерзать причинять никому никаких обид и притеснений». Стал разрешен ввоз нот и распечатаны закрытые ранее типографии, разрешено печатать в России книги и журналы. Уничтожены позорные виселицы, поставленные в городах в публичных местах, где прибивались имена провинившихся лиц.
Для войск была принята новая форма, и живые призраки времен Семилетней войны наконец-то исчезли с глаз...
Наконец-то даже скептики начали одобрительно подумывать, что цель и в самом деле оправдывает средства!
Май 1801 года
Никто ничего не ответил Алексею, не возразил, не засмеялся, хотя в его предположении о самоубийстве Талызина можно было найти немало смехотворного и уязвимого. И в то же время оно было удобным – настолько удобным, что позволяло покончить с поисками виноватого, мгновенно завершить затянувшийся разговор, распутать слишком уж запутанный узел предположений и каждому заняться своими отложенными, но неотложными делами.
Первым смекнул это Василий Львович, и он же первым «занялся делами». В комнате еще не утих общий облегченный вздох, как он снова выхватил заткнутые за пояс пистолеты и кинулся к князю Платону Александровичу:
– А теперь извольте выдать бумаги!
Последовало мгновение общего замешательства, однако если князь Платон пребывал в состоянии растерянности, из которой никак не мог выйти, то Бесиков и Варламов были все-таки людьми совершенно иными, чего князь Каразин в своем порыве не учел.
А зря!
Надо думать, эта парочка довольно натерпелась сегодня от злоязыких противников, особенно – от князя Василия Львовича, потому что Бесиков с Варламовым разом сорвались со своего диванчика и налетели на Каразина, как озверевшие от безделья псы налетают на забредшего на двор бродягу. Вцепились в него с двух сторон, вышибли пистолеты и принялись волтузить, от ярости и мстительности позабыв, кто тут есть кто.
Князь Платон смотрел на эту свалку, натурально вытаращив глаза, остолбенев до того, что не в силах был пошевелиться. Но сестра его и соображала, и двигалась быстрей! Алексей и ахнуть не успел, как Ольга Александровна подхватилась с канапе и ринулась вон из залы, к двери, ведущей в зимний сад, а оттуда во двор, где у калитки, конечно, по-прежнему ждала ее карета, готовая к долгому и невозвратному пути. Легкие ноги быстро несли ее, и она, конечно, в минуту исчезла бы, когда б не раздался резкий окрик:
– Стойте, сударыня! Остановитесь!
Алексей поначалу даже ушам не поверил, услышав этот голос. Неужели это он крикнул? Неужели это он подхватил с полу один из пистолетов князя Василия Львовича и, взведя курок, направил его на тоненькую фигурку в голубом платье с измятыми кружевами и повисшими розами?
Ольга Александровна оглянулась и тоже не поверила своим глазам. Видно было, что ее в первое мгновение даже шатнуло от изумления. А потом она, глядя попеременно то в голубые, расширенные глаза Алексея, то в черное око дула, вдруг залилась смехом – веселым, серебристым, безудержным смехом, в котором далеко не всякое ухо, а лишь самое чуткое могло бы различить нотку истерического отчаяния.
– Да и у вас, сударь, та же мания, – хохотала она, – даму под прицелом держать! Неужто у вас –
– В вас я стрелять не намеревался, – с трудом выталкивая из пересохшего горла слова, произнес Алексей, поднося дуло пистолета к виску, – но клянусь богом, что застрелюсь через минуту, ежели вы или ваш брат не отдадите Василию Львовичу письмо великого князя. То самое, что взято вами было из секретера генерала Талызина вместе с другими его личными бумагами... кои теперь принадлежат по праву мне... как его ближайшему родственнику и наследнику.
– Вот те на! – промямлил толстый Варламов, скатываясь с распластанного на полу Каразина.
Варламов, конечно, был самый трудный противник, ну а с тощим, вдобавок столь же обессиленным изумлением Бесиковым князь справился одной левой и молодцевато вскочил на ноги, со странным выражением поглядывая на Алексея, все еще крепко прижимавшего дуло к виску.
