чистого, так сказать, листа, tabula rasa! Честно говоря, если бы не благородная одержимость Охотникова и его несомненный сыскной талант, Казанцев уже давно воротился бы в N, расписавшись в собственной беспомощности, жалея, конечно, бедную, милую Наташу и вовсе уж премилую Марью Романовну… но более не намереваясь и палец об палец ударить ради их поисков. У Наташи есть отец. У Марьи Романовны – дядюшки: Сосновский и еще тот, другой, который по линии мужа, Порошин. Вот пусть они и разыскивают пропавших, коли есть охота!
Неприятно всякому человеку убеждаться в собственной подлости, а Казанцев вдруг ощутил себя именно подлецом. От этого он запечалился, загрустил, начал себя презирать, вонзил ногти в ладони и, пытаясь отвлечься от тягостных мыслей, вслушался наконец в рассказ Сермяжного о спектакле «Свадьба Карагеза».
– Состоит сюжет в следующем, – увлеченно говорил ремонтер. – Карагез узрел красавицу и проникся страстью к ее прелестному личику и выдающимся формам.
– Ну, насчет форм понятно, – буркнул Охотников, – восточный костюм вполне располагает к их созерцанию, а вот как он мог различить прелестное личико под чадрой или паранджой?
– Точнее, под яшмаком – действие пиесы происходит в Константинополе, а там носили не чадру, а именно яшмак, тонкую вуаль из ткани кисейной, навроде нашего тарталана, – уточнил Сермяжный. – Однако надобно вам сказать, что театр Карагеза особенно примечателен тем, что женские лица кукол всегда открыты, а разрисованы они с превеликим мастерством: глазки подведены сурьмой, губки напомажены, щечки нарумянены, непременные родинки на них… К тому ж куклы разряжены, как султанши из Комической оперы, и вертятся на сцене со всевозможным кокетством. Это очень нравится зрителям. Так что они вполне понимают влюбчивого Карагеза! Но я продолжаю. Итак, Карагез решил жениться. После соответствующих формальностей был заключен брак, и Карагез послал в дом невесты свадебные подарки: четыре арбы, четыре талики[14], четырех лошадей, четырех верблюдов, четырех коров, четырех коз, четырех собак, четырех кошек – и еще четыре клетки с птицами. Сии подарки с превеликим шумом и весельем проносят и проводят перед зрителем. Но это не все! Далее шествуют хаммалы[15], волоча сундуки с нарядами, диваны, столики, ковры, табуреты, светильники, наргиле, которые так обожают женщины, ларцы с драгоценностями, посуду – все, вплоть до ночных ваз! – Сермяжный возбужденно хихикнул. – Вся эта процессия шествует перед зрителем под четкую ритмичную музыку, мотив которой привязывается надолго. Тем временем Карагез предвкушает радость обладания своей красавицей. Однако каково же оказывается его изумление, когда он обнаруживает, что невеста вовсе не невинна! Немедленно выясняются еще две вещи: сваха провела незадачливого жениха как последнего идиота, потому что его избранница оказывается легкомысленной вдовушкой, а отнюдь не девушкой, и, во-вторых, она беременна… причем даже не от своего предшествующего супруга, а вообще невесть от кого.
Тут Сермяжный даже взвизгнул от смеха, даже захлебнулся хохотом, уставившись на офицеров со странным намекающим выражением.
Казанцева словно бы в самое сердце кольнуло дурным предчувствием! Что-то подлое и опасное почудилось ему в прищуре глаз ремонтера, в его хохотке.
«Что вы имеете в виду, милостивый государь?!» – хотел воскликнуть Александр Петрович, но не успел, потому что далее приключилось вот что: Охотников внезапно подался всем телом вперед и бросил на Сермяжного тот клубок веревки, который доселе вертел в руках с видимой беззаботностью. Клубок развернулся в воздухе и опутал Сермяжного, неведомым образом образовав пять петель: вокруг его шеи, на обеих руках и на ногах. После этого Охотников с силой дернул тот конец веревки, который продолжал держать, – и связанный Сермяжный с хриплым проклятием рухнул на пол. Он бился, пытаясь вырваться, но узлы на тонкой и вроде бы вполне безобидной, а на деле прочной веревке стягивались все крепче.
– Что сие значит?! – вскричал было Казанцев, но осекся, заметив выражение лица Охотникова, с которым тот наблюдал за конвульсиями связанного ремонтера. В этом выражении было нечто от любопытства энтомолога, насаживающего жучка на булавку. Чудилось, он чего-то ждет…
И тут случилось новое событие. На пороге появилась крайне встревоженная Прасковья Гавриловна – уже в ночном чепце и ночной же кофте поверх рубашки, – а за ее спиной маячил не кто иной, как Петр Васильевич Свейский! Бледный, покрытый пылью, в измятом платье.
При виде Сермяжного, бьющегося в тенетах, Свейский ринулся вперед, весьма невежливо отпихнув хозяйку, и закричал:
– Держите его крепче, господа! Этот негодяй замешан в похищении барышни Сосновской и госпожи Любавиновой!
Казанцев и Прасковья Гавриловна в голос ахнули, а Охотников… Охотников – надо полагать, от неожиданности – выпустил из рук конец веревки. И произошло невероятное! Сермяжный сделал два или три непостижимых движения руками… и путы, только что крепко, неразрывно державшие его, свалились на пол.
Ремонтер вскочил на ноги так стремительно, что ни Казанцев, ни даже Охотников не успели его задержать. Оттолкнув с пути и Прасковью Гавриловну, и Свейского, негодяй метнулся к окну и бросился в него головой вперед. Послышался звон разбитых стекол и треск сломанной рамы – в комнату ворвался свежий ночной ветерок, а ремонтера Сермяжного и след простыл.
Надо отдать Айше должное – она была очень проницательна и с одного взгляда оценила происходящее. А скорее всего, стояла где-нибудь вблизи, за парчовой занавесью, да и подслушивала весь разговор, так что никакой особенной проницательности не требовалось, чтобы изречь:
– Так… вижу, наша птичка уже начала показывать коготки!
Айше тоже, как и Жаклин, говорила по-французски, и Марью Романовну вновь кольнуло удивление от несочетаемости того, что возникало перед ней: отличная французская речь – и этот откровенный восточный колорит, который выглядел здесь вовсе не нарочитым, а невероятно естественным. Что же за турок такой офранцузившийся ее похитил? И где увидал? Не встречались ей ни на балах, ни в гостях такие, да и в Любавиново они носу не казали…
– Она не соглашается одеваться и хочет видеть свою подругу, – обвиняющим тоном проговорила Жаклин. – Какую-то Наташу Сосновскую.
– Какую подругу?! Какую Наташу?! – изумилась Айше столь артистично, что, кабы Марья Романовна была вовсе не Марья Романовна, она вообще могла бы усомниться в том, что Наташа Сосновская когда-то существовала на этом белом свете. Но Маша твердо знала противоположное, а оттого, резво вскочив с дивана, ответила весьма вызывающе:
– Сами знаете какую. Которую вы похитили вместе со мной и горничной нашей, Лушенькой!
Айше еще выше приподняла свои тяжелые, очень черные, сросшиеся у переносицы брови и принялась велеречиво утверждать, что Наташа осталась в доме своего отца, что только одна прекрасная Мари удостоилась счастья привлечь внимание господина – словом, снова и снова, на разные лады, начала повторять то, что Маша уже слышала от Жаклин и что ей порядком надоело. Не желая вступать в бессмысленный спор, Марья Романовна решила манкировать пустую болтовню и вновь села на оттоманку, приняв самый отсутствующий вид и словно невзначай поигрывая заветным зеркальцем.
Айше говорила, говорила – да вдруг умолкла на полуслове. Воцарилось странное, напряженное молчание. Марья Романовна не выдержала, вскинула глаза на своих тюремщиц (а как же их еще называть, коли она – пленница, узница?!) – и увидела, что взгляд Айше напряженно устремлен на зеркальце в ее руках.
Итак, турчанка все поняла. Поняла, каким же это образом Марья Романовна догадалась, что ее несчастная подруга здесь. И сообразила, видимо, что Машу не разубедить. Провалились они, похитители. Придется признать это и пойти на уступки, деваться некуда!
– Ну хорошо, – сказала Айше с внезапностью, ошеломившей Жаклин, напомаженный ротик которой даже приоткрылся от изумления. – Ты угадала. Подруга твоя здесь. Хочешь встретиться с ней?
– Разумеется! – воскликнула Марья Романовна.
– Тогда изволь одеться. Нечего сидеть в таком неприглядном виде, когда ты вот-вот предстанешь пред взором господина.
– O, Mon Dieи! – всплеснула руками Жаклин, доказав этим восклицанием, что в ней все же еще жива
