европейская женщина. – Господин явится навестить нас?! Он проведет ночь в доме? Он… смею ли я надеяться, что он позовет нынче на ложе… кого-то из нас?
Эти слова «кого-то из нас» прозвучали так выразительно, словно Жаклин произнесла: «меня».
Однако Айше довольно пренебрежительно усмехнулась в ответ:
– Конечно, позовет. Но не просто так. Он решил устроить выбор по всем правилам. Мне велено собрать всех женщин гарема, в том числе новых красавиц. Все предстанут перед лицом господина, чтобы на эту ночь он мог выбрать себе самую прекрасную и соблазнительную – ту, что развеет его тягостные мысли и заставит забыть о том, что мир сей далек от совершенства.
Точеное личико Жаклин вспыхнуло от досады. Легко можно было угадать, о чем она подумала: «Какой еще выбор надобно устраивать?! Ведь есть я! Кто ему еще нужен?!» И опять на лице Айше мелькнула та же мгновенная пренебрежительная усмешка, и Марья Романовна решила, что турчанка, пожалуй, терпеть не может француженку, даром что та не надышится на их обожаемого господина.
– Итак, мы договорились? – спросила Айше, вновь устремляя на Машу тяжелый, давящий взор своих черных, непроглядных глаз. – Ты увидишь подругу, но только в том случае, если наденешь все это. – И она кивнула на ворох роскошных тряпок, вынутых Жаклин из сундуков. – Откажешься сейчас – забудь о ней навсегда, даже если потом переменишь свое решение.
Марья Романовна посмотрела в черные недобрые глаза и решила, что упорствовать долее неразумно. Можно потерять и достигнутое. Майор Любавинов, царство ему небесное, рассказывая о своих воинских делах, не раз говорил, что в некоторых ситуациях ломить в атаку очертя голову бывает неразумно, надобно закрепиться на занятых позициях. Сейчас, по Машиному пониманию, настал как раз такой случай. Потому она неохотно совлекла с себя покрывало и позволила умелым рукам Айше облачить себя во все эти гемлеки, энтери, тальпоки et cetera, et cetera…
Потом Марье Романовне велели встать перед зеркалом – конечно, не перед Наташиным маленьким зеркальцем (оно исчезло в складках одеяния Айше, словно турчанке было тошно даже вспоминать о своем промахе), а перед громадным, просторным, отразившим Машу во весь рост. Его принесли два дюжих мрачных турка, которые держали глаза опущенными и даже не глядели на женщин, разве только что иногда вскидывали очи на Айше, чтобы не пропустить ее указаний: правее, левее, чуть приподнимите, наклоните…
Марья Романовна не столько разглядывала совершенно чужую женщину, отразившуюся в зеркале (и блеск бриллиантов глаза слепил, и смотреть на все эти восточные дурости было глубоко противно), сколько косилась на Жаклин, которая, приличия ради занавесив нижнюю часть лица клочком прозрачной вуали, так и ела глазами одного из турок. Оба они, по мнению Маши, были на одно лицо и не слишком хороши, но Жаклин, судя по всему, считала иначе. Она устроилась так, чтобы Айше не перехватила ее пылких взоров, однако, судя по трепету ресниц турка (Айше называла его Надиром), им это не осталось незамеченным. Смуглое лицо казалось вроде бы непроницаемым, однако под ресницами Надир прятал ответный пламень…
«Вот те на, – насмешливо подумала Марья Романовна, – не зря бывший супруг пенял Жаклин: любит-де она глазки строить молодым красавцам! Сделавшись турецкой наложницей, она ничуть не переменилась. То, дрожа, расписывает невероятные достоинства своего господина, а то такого косяка на сторону дает, что аж искры из глаз… А ведь играет эта рыжая бабочка с огнем, ох, играет…» Марья Романовна мигом вспомнила, как читала у лорда Байрона о турецких нравах: чуть поймают гаремницу не то что на измене, но даже на помысле о ней – и тотчас, немедля, в мешок и на дно Босфора, а то и похлеще казнь измыслят – в свежесодранную бычью шкуру зашивают виноватую вместе с кошкой. Шкура постепенно засыхает, уменьшаясь в размерах и сковывая в своих смертельных объятиях этот визжащий, шипящий, царапающийся клубок…
Даже мороз по коже прошел… Марье Романовне стало на миг ужасно жаль рыжую красотку, но тут же она напомнила себе, что Жаклин – враг ей, эта француженка пленницу ничуть не жалела бы. Однако мысли текли своей волею дальше, и Маша призадумалась: а не потому ли Жаклин так бравировала полным отсутствием у себя ревности к новой пассии своего господина, что по уши влюблена в Надира? Очень похоже на правду, очень… только вот что проку с той любви?
Как ни мало знала Марья Романовна о гаремах, все же слово «евнух» было ей известно. Конечно, прежде всего из Пушкина, который называл в «Бахчисарайском фонтане» евнуха «угрюмый сторож ханских жен»:
Вот таким, наверное, именно евнухом был Керим с его щекастым, обрюзгшим, безбородым и безусым неприятным лицом. Марья Романовна помнила, как Айше пренебрежительно бросила ему: «Ты ведь не мужчина!» Да, бродить по гарему в час ночной и наблюдать за спящими красавицами мог только
«А впрочем, что мне до нее? – неприязненно нахмурилась Марья Романовна. – Хочет по острию ходить и жизнью рисковать – да и пускай!»
– Почему-то не вижу я на твоем лице восторга, – насмешливо проговорила между тем Айше, которая не замечала опасных забав Жаклин, так как глаз не сводила с Маши. – Конечно, ведь твой наряд не завершен. Тебя нужно накрасить.
– Что?! – почти в ужасе воскликнула Марья Романовна. – Но ведь только непотребные девки…
– Оставь свои русские глупости! – ледяным тоном перебила ее Айше. – Женщина на Востоке похожа на благоухающий цветок, ибо ее тело умащено благовониями и спрыснуто душистой водой. А еще восточная прелестница напоминает прекрасную картину, принадлежащую кисти великого художника. Ты тоже будешь такой. Если выбор господина падет нынче на тебя, мы умастим твое тело ароматным маслом, смешанным с блестками. Также удалим волосы с твоего тела – везде: и под мышками, и между ног, и на ногах, если они там есть. Будь моя воля, я бы велела выкрасить твои косы в черный цвет: по-моему, эти ваши белесые и рыжие космы, – тут последовал выразительный взгляд в сторону Жаклин, которая только возмущенно фыркнула в ответ, – весьма уродливы. Но господин не разрешил мне этого делать. А пока я велю подать хны. Мы покрасим тебе ногти на руках, на ногах, а также ладони и ступни. Если придется готовить тебя на ложе господина, мы покрасим тебе лобок и живот над ним – ровно на четыре пальца, не выше. Кроме того, подведем твои невыразительные брови так, чтобы они сходились на переносице, – вот как у меня! – Айше бросила самодовольный взгляд в зеркало. – Ну и губы подрисуем кармином, ведь при виде умело подкрашенных губ у мужчины непременно возникнет желание припасть к ним…
Марья Романовна слушала эту речь примерно с тем же чувством, с каким грешник, вступающий в обитель Вельзевула, выслушивает перечень уготованных ему вечных мучений. Она только хотела выкрикнуть возмущенно: «Нет, никогда, ни за что!» – но вспомнила, что залогом ее покорности является встреча с Наташей, – и прикусила язычок. Однако такая угрюмая тоска отразилась на ее лице, что Айше злорадно расхохоталась и уже повернулась к двери, вероятно, собираясь позвать прислужницу, чтобы приказать ей принести краску, как вдруг парчовая завеса одной из дверей откинулась и в комнату вкатилась расплывшаяся фигура Керима, облаченного, как и прежде, в попугайно-яркие одеяния.
– Господин прибыл! – провозгласил он торжественно.
– Боже мой, он сбежал! И вы позволили ему уйти! – воскликнули в один голос Свейский и Казанцев, а Прасковья Гавриловна сопроводила их возмущенный дуэт ошарашенным: «Охти мне, охтиньки!»
– Вы, свет-маменька, уж идите к себе да прилягте и усните, – с превеликой нежностью проговорил
