Надо быстро сойти и затеряться вон в той толпе туристов, чтобы мерзкие Руслан и Селин не успели заметить и прицепиться… Может быть, Алена, как всегда, нагоняла на себя пустые страхи. Она вообще была жутко мнительна, часто принимала и желаемое за действительное, и нежелаемое тоже, но сейчас ничего не могла с собой поделать. С одной стороны, вроде пора уходить. С другой – лучше этого не делать.
– Пойдем домой? Или еще раз прокатимся?
– Encore! Еще! – радостно вскричал русско-французский ребенок. – Еще, Неня!
– Ну, анкор так анкор.
На этот раз кружились под «A Media Luz», причем не просто в оркестровом исполнении, а со знаменитой в незапамятные времена Анитой де Сильва. И Алена невольно улыбнулась, слушая вызывающий голос, свысока и в то же время униженно признающийся в смертельной любви. Она никогда не могла сдержать эмоций при звуках хорошей музыки, особенно такой, как танго «A Media Luz», которое ну просто за сердце берет. А потом улыбка ее стала еще шире, потому что Руслана и Селин на прежнем месте не оказалось. Ура!
И вообще, среди зрителей произошли подвижки. Исчезли голубки-латиносы. Ушел араб, так и не раскрыв свой зонтик, ушел и черно-белый джентльмен. Черная нянька увозила коляску, ангелоподобный мальчишка плелся следом нога за ногу. Укатали сивку крутые горки!
«Вот и мы так же пойдем, – с мрачным юмором подумала Алена. – Если я вообще смогу сдвинуться с места!»
Целующая парочка и спящий под синим одеялом человек остались на месте. Те двое предавались прежнему занятию, но в позе лежащего появилось что-то новое. Что-то странное… Но на первый взгляд Алена не смогла понять, что именно. Поплыли мимо следующим кругом. Ага, одеяло почему-то скомкано у клошара на груди, и оно уже не синее, а какое-то темное…
– Blood! Blood! Кровь! – послышался истошный американский вопль.
Алена резко обернулась на повороте карусели. Американки вскочили и кинулись: одна прочь – другая – к телу. Поцелуйчики наконец-то разомкнули объятия. Еврейская семья улепетывала со всех ног, то же делала и элегантная девушка, мигом забывшая все свои выдуманные печали перед суровым лицом реальности. А карусель все кружилась, кружилась, и перед Аленой мелькали люди, которые со всех сторон спешили к скамейке, где неподвижно замер человек под синим, набухавшим кровью одеялом… Пробежали трое полицейских в черно-синей форме и смешных касках, всегда напоминавших Алене головной убор Меркурия с известной статуи. Один что-то взволнованно говорил в трубку радиотелефона… Сверху, с балюстрады, перегибались негры, торговавшие там поддельными сумками («Настоящая «Соня Ракель», настоящая «Шанель», но даром, мадам, даром!») и вплетавшие в длинные волосы хорошеньких туристок разноцветные нитяные косички.
Карусель наконец-то остановилась.
– Encore! Еще! – требовала неутомимая Лизонька, но Алена уже стащила ее с карусели и в сопровождении звуков «Adios, muchachos!» ринулась к воротам в ограде, снизу окружавшей знаменитую лестницу на Сакре-Кер. Однако на пути образовалось небольшое столпотворение: гражданская сознательность разноплеменных туристов была явно не на высоте, все спешили как можно скорее покинуть место происшествия. Алена оглянулась: не легче ли будет обойти толпу и пройти мимо фуникулера, и тут взгляд ее упал на… Руслана. Парень стоял около кассы карусели и – Алена просто глазам своим не поверила! – рылся в прозрачном зеленом пластиковом пакете, которыми заменили все монументальные урны Парижа несколько лет назад, с тех пор, как террористы начали подбрасывать в них взрывные устройства.
В это мгновение кто-то сильно толкнул Алену, и она чуть не упала, едва удержав на руках Лизочку. Пришлось отвернуться, и она так и не поняла, почудилось ей или Руслан в самом деле выдернул из груды мусора зеленовато-сиренево-белесую листовку, которую Алена туда бросила несколько карусельных кругов, несколько танго тому назад.
Тут уж нашу героиню охватил самый настоящий неконтролируемый ужас, и она кинулась со всех ног через боковые ворота, помчалась вниз, вниз, к бульварам, не обращая внимания ни на лотки с мороженым, ни на промелькнувший мимо скверик Анверс, в котором такие чудесные горки, и песочницы, и качели, и все, что детской душе угодно… На ее счастье, укачавшаяся-таки Лизонька мало обращала внимания на жестокий обман – лишь сонно глазела по сторонам, а потом склонила голову на плечо Алене и уснула, проснувшись лишь около самого дома.
Так что к обеду они не опоздали.
Лизонька так устала, что даже не заметила, как съела две котлеты и снова уснула – на сей раз в своей кровати. Прилегла и Марина. Алене до смерти хотелось последовать их примеру, однако на золоченых антикварных часах в гостиной пробило два, и она засуетилась: как бы не опоздать в библиотеку!
Из воспоминаний Зои Колчинской
Да, я уснула, к тому же так крепко, что даже не слышала, как в камере воцарилась обычная утренняя суета, – как все вставали, переговаривались, переругивались, справляли утренний туалет (у нас все очень деликатно относились к отправлению естественной надобности и отворачивались, мужчины и женщины, если кто-то подходил к параше). Проснулась лишь тогда, когда за дверью завозились охранники, которые дважды в день приносили бачок с едой.
Едой у нас была овощная баланда, которую оставляли нам в бачке. А спустя полчаса охранники приходили за бачком снова. В бачке был большой уполовник, которым седой историк наливал баланду по мискам. Почему-то именно он был назначен раздад– чиком пищи, наверное, за свой изрядно-таки отстраненный вид. Казалось, человек, имеющий такой потусторонний облик, чужого не возьмет, на лишнее не позарится… Собственно, так оно и было. В овощи добавляли перловку, так что еда, в общем-то, была сытная, хоть и скудная, унылая. Хлеба, кислого, сырого, тоже было мало. Никому с воли ничего не передавали, это было запрещено большевиками. Словом, завтрак, обед и ужин были у нас в камере временем святым, все относились к еде истово и исподтишка, а кто и откровенно, косились, не съел ли кто- то больше. Все вечно были голодны…
И вот, едва приоткрыв глаза, наблюдаю сцену: тюремщики ставят посреди камеры бачок с баландой, потом велят всем приготовить посуду. Все мигом полезли на нары и вытащили свои миски и ложки, которые не знали ни горячей воды, ни мыла, но всегда блестели чистотой, потому что были вылизаны до блеска. Моя соседка-воровка достала свой прибор и мой, поскольку я лежала на полу, а не на нарах. В результате все показали свою посуду – кроме Малгожаты, которая тоже, как и я, едва проснулась и еще не вполне осознала, где находится.
