Виктор Петрович энергично закивал, по-детски испуганно глядя на Юлию, словно смертельно боялся ее отказа:
– Вы так деловито обо всем говорили. Вы, чувствуется, много знаете, да и лишние руки нам просто до зарезу нужны…
– Да, я согласна, – просто сказала Юлия. – Мой долг… ну, вы понимаете.
– Тогда я сразу пришлю вам халат – переодеться – и все покажу, да?! – радостно воскликнул Корольков и пулей вылетел за дверь.
Оба чувствовали себя вполне в выигрыше.
Корольков был счастлив оттого, что весьма умело заманил себе в помощницы эту молодую даму, знания и опыт которой будут в лазарете весьма полезны (он и себе стыдился признаться в том, что больше всего на свете хотел бы снова и снова глядеть в это пленительное лицо, пусть и без всякой надежды на большее).
Юлия тоже была довольна. Доктор сам влез в расставленные ею сети, да еще и вообразил себя удачливым охотником. Теперь она убьет двух зайцев, если уж продолжать следовать этому лексикону: поможет симпатичному доктору и проследит за Зигмундом, постарается сорвать все его происки (она и себе стыдилась признаться, что больше всего на свете хотела бы просто снова его увидеть).
21. Ночной гость
Впрочем, на это у нее почти не было времени. Поход по окрестным домам (в сопровождении двух выздоравливающих прапорщиков) и объяснения с польскими женщинами насчет корпии оказались труднее, чем она предполагала. Восторг, который она вызвала у Саши и Жени, не имел ничего общего с делом. Они воспринимали Юлию лишь как предмет для дивного флирта, напоминавшего о блаженных мирных временах, и поначалу от них было больше помехи, чем пользы. И вообще, все это была такая морока! Местные женщины корчили из себя невесть что, клялись и божились, что в доме нет ни клочка ткани, годной на корпию. А дома гляделись зажиточно, да и в хозяйствах имелись служанки, даже скотницы. Польский гонор уже довольно осточертел Юлии, чтобы она терпела его еще и в этой деревушке! С радостью ощутив, как прежняя лихость и бесстрашие пробуждаются в ней, Юлия дала себе волю. На другой же день (первый оказался вовсе бесполезным, после чего она всю ночь проплакала в подушку, маясь своей никчемностью) она начала утро с крепкой оплеухи Жене, пытавшемуся пожать ей локоток, и прошипела: «Болван!» – Саше, который загляделся было, когда Юлия, приподняв юбки, перебиралась через лужу, вместо того чтобы помочь.
Это подействовало: в новый рейд по домам прапорщики отправились нахмуренные, что, в свою очередь, перепугало хозяек. Под прикрытием их сурово сведенных бровей и обиженно (все думали, что зло) поджатых губ Юлия приказывала открыть сундуки и шкафы и собственноручно изымала оттуда всю ветошь. В каждом доме был задан ежедневный урок по количеству корпии, и если хозяйки (а то и служанки!) осмеливались перечить, Юлия не стеснялась впрямую угрожать. Впрочем, гораздо чаще и успешнее действовало что-нибудь вроде: «Да ведь и ваши раненые, случается, попадают в наши лазареты, им тоже сия корпия в облегчение пойдет!» Такое и вправду бывало, особенно среди мирных жителей, пострадавших при артиллерийской бомбардировке села или после боя в нем.
Словом, к исходу дня Юлия воротилась в лазарет вполне собою довольная, зная, что завтра первые охапки корпии уже пойдут в дело: раненые прибывали каждый день; слава богу, хоть не было настоящих, больших боев, ибо страшно вообразить, что тогда сделается в лазарете!
Кроме Королькова, было еще два доктора, но операции все вел сам Виктор Петрович – другие ассистировали. Памятуя, как Корольков спросил, не убоится ли она вида крови, Юлия с дрожью ждала, что он попросит помочь в операционной, но ее даже к перевязкам не допускали: Корольков берег дамскую стыдливость. Солдаты – братья милосердия с этим вполне справлялись, вдобавок выздоравливающих Корольков гонял в хвост и в гриву, а Юлии доверялось лишь «осенять собранную корпию своим благотворным присутствием», как высокопарно, хоть и вполне искренне выразился Виктор Петрович.
Вскоре она поняла, что ее присутствие людям и впрямь приятно и необходимо. Вовремя, с улыбкою и добрым словом, подать воды, коснуться горячего лба или просто поправить одеяло не менее важно, чем вовремя остановить кровь. Суровая походная жизнь изнуряла солдат больше, чем они показывали, а потому Юлия всегда встречала только улыбки на обращенных к ней лицах. Сначала она опасалась увидеть среди раненых знакомых: пока открытие ее инкогнито было не ко времени, – и каждых новых раненых принимала в повязке, закрывающей лицо (впрочем, так вообще велось в госпитале, ведь среди вновь прибывших оказывались и холерные больные), и снимала ее, лишь убедившись, что знакомых нет. Впрочем, в этих местах сражался Литовский полк, а среди его офицеров Юлия никого не знала, так что опасности быть разоблаченной у нее не было никакой.
Вот именно – никакой!
Она ждала и боялась того мгновения, когда очнется Зигмунд. Лазарет, под который приспособлено было помещение земской больницы со спешно пристроенными к нему утепленными бараками, был обширен, места в нем всем хватало, так что Зигмунд и еще один тяжело раненный в голову, не приходящий в сознание штабс-капитан лежали в отдельной палате, если можно было так назвать эту комнатку с отгороженным углом, где переодевались доктора перед операциями. Если кто-то и видел, как Юлия иногда заходит туда, то сие никого не удивляло: она заходила во все палаты. Корольков там тоже часто бывал, потому что затянувшееся забытье больных (доктор называл его кома, или летаргус) его весьма тревожило.
– Положен некий предел для бездействия мозга и всего организма человеческого, – сказал он Юлии, когда они вдвоем оказались в этой палате. – Даже рука и нога, обреченные на неподвижность, затекают и некоторое время потом бездействуют. Даже здоровый человек после слишком долгого сна встает отупевшим, с тяжелой головой, едва соображая, где он и что с ним, не сразу вспомнив самого себя, а во время комы сия бессознательность как бы отравляет все существо человеческое бездеятельностью, клетки мозга, отвыкнув трудиться, постепенно отмирают, а потому трудно ожидать от человека, даже если он и выйдет из сего состояния, прежней энергии и жизнеспособности. С каждым днем, с каждым часом эти двое лишаются надежды на возвращение к полноценному, нормальному существованию.
Юлия стиснула пальцы нервным жестом, который сделался для нее теперь привычен. В этом стремительном движении была и покорность судьбе, и протест против ее бесцеремонных игр, и надежда, и отчаяние, и мольба – все враз, и даже больше, много больше названных чувств. Сейчас в нем был ужас, и Юлия с ужасом обратила взор на Зигмунда, ожидая увидеть в его лице признаки грядущего безумия. И… и доктор Корольков едва успел подхватить ее, ибо она отшатнулась так стремительно, что непременно упала бы.
– Что с вами, Юлия Никитична? – испуганно спросил он, и, сколь ни была Юлия потрясена, она не могла не заметить, как неохотно доктор убрал руку с ее талии.
