засматриваются ли те на Лерон дольше, чем следует? Не норовят ли цапнуть ее за коленку или невзначай провести растопыренной ладонью по груди?
— Лерка, тебя надо срочно замуж выдать, пока против тебя вся деревня не ополчилась, — однажды сказала с беспощадной откровенностью подруга Настя. — Хватит жопой перед чужими мужиками крутить. Допрыгаешься: изнасилуют, а потом ворота дерьмом вымажут!
— Но ты же знаешь, Настён, и другие девчонки знают, что мне никто не нужен, — пожала плечами Лерон. — Никто вообще. Ни ваши мужики, ни какие-то другие.
— Тогда ты — лесбиянка, — проговорила, как в лоб клеймом припечатала, Настя.
— Сама ты лесбиянка! — растерялась Лерон.
Настя разобиделась так, что вся красными пятнами пошла. Ненавидяще уставилась на подругу, мстительно прищурилась — и вылетела из библиотеки, шарахнув дверью.
Посыпалась штукатурка.
Лерон поискала в подсобке метелочку, совок и принялась подметать. Странные люди — эти люди! Главное дело, Настёна первой начала обзываться — и сама же обиделась. По идее, это Лерон должна была обижаться, идти пятнами, мстительно прищуриваться и шарахать дверью о косяк, убегая от злоязычной подруги. Но Лерон не могла себе этого позволить. Она была на работе. Причем не в сельской библиотеке, где вольности прощаются, а в доме отдыха!
Настя, кстати, тоже была на работе. Вообще чуть ли не вся деревня пристроилась в обслугу дома отдыха, благо, штат требовался большой. Кто заделался горничными, кто уборщицами, кто подавальщицами на кухне. Кто пошел в кастелянши, кто в повара, мужчинам тоже дело нашлось в парке, на теплостанции или в гараже. Не дом отдыха, а манна небесная! Ну так вот, Настя работала уборщицей в административном корпусе, где и находилась библиотека. Это Насте следовало взять совок, метелочку и подмести осыпавшуюся штукатурку. Лерон вполне имела право ничего такого не делать, а пойти на рецепшн и доложить, что уборщица Кострыкина, вернее, Мальцева (это Настя в девушках была Кострыкина, а теперь она Мальцева, потому что за Витьку Мальцева замуж вышла) пренебрегает своими обязанностями. И Настю уволили бы. Здесь с этим строго, потому что на место одного изгнанного найдутся трое желающих. И тогда Настя вообще насмерть обидится, и Витька тоже, и половина деревни (родня Витьки и Насти) в самом деле ополчится на Лерон, и однажды утром она проснется от злорадного хохота под окошками и обнаружит, что ворота старого ее дома вымазаны вонючим, может быть, только сегодня извергнутым, дерьмом.
Да-да. Ворота непотребным женщинам или подгулявшим девкам исстари мазали в деревнях вовсе даже не дегтем, как писали господа русские писатели, а именно конечным продуктом! Большое, наверное, удовольствие — их потом отскребать… А слово «деготь» — это так, эвфемизм для защиты нежных читательских чувств.
Но ведь это мазали… или распутным девкам! А Лерон — ни то, ни другое!
И все равно — вымажут, рано или поздно. Запросто! Настя с Витькой, пожалуй, и не станут этого делать, тем паче что Лерон уже почти подмела мусор и не собирается жаловаться на подругу, хоть режьте ее (она навсегда останется благодарна Насте за то, что та придумала ей это чудное прозвище — Лерон, соединив первый слог ненавистного и грубого, похожего на собачью кличку, имени: Лерка — и нелепейшей из фамилий, какая только могла достаться человеку, тем более деревенской жительнице: Онегина), но другие сельчане, как пить дать, это ей подсудобят! Если еще раз Сенька Словкин принесет ей оранжевых гладиолусов, которыми так гордится его жена Рая… если еще раз Володька Леонтьев притащит и поставит на крыльцо полный пакет свежей рыбы, в то время как его жена Валентина будет в магазине позорить мужика, который знай машет спиннингом на берегу озера, а как уходит с пустым ведром, так и возвращается… если еще раз Серега Сторожевой придет намекать матери Лерон, что забор у них, у Онегиных, совсем покосился, надо бы его поправить, и он, Серега, это с дорогой душой сделает совершенно бесплатно, а его жена Катюха будет громогласно оплакивать поросеночка, которого придавило их собственным невзначай рухнувшим забором, сделать который мужу было сто раз говорено, так ему ж наср…, насс… и начхать на то, что дома делается и что жена говорит…
Вымажут ворота! Опозорят!
Лерон мысленным взором заглядывала в свою печальную грядущую участь, продолжая при этом сметать мусор в совок, как вдруг услышала звук открывающейся двери. Она начала разгибаться, но позади раздался мужской голос, какой-то особенно низкий, как если бы говоривший басил нарочно:
— Нет, стой так!
От изумления Лерон замерла с широко расставленными ногами, в наклон. Замешательство ее длилось какое-то мгновенье, но когда она попыталась все же выпрямиться, ее кто-то сильно схватил сзади за бедра и не позволил этого сделать, а еще сильнее пригнул к полу.
— Тебе ж сказали — стой так! — хохотнул бас. — Только брось этот дурацкий совок, метелку брось и давай, задери халат.
Лерон не поверила своим ушам и не выпустила совок и метлу, за что немедля получила увесистый шлепок по правой ягодице, а потом и по левой. При этом ее продолжали держать, из чего можно было сделать вывод, что мужчин двое: один ее держит, а другой бьет. Слезы хлынули из глаз — было больно, но тотчас Лерон подавилась всхлипыванием, услышав грубое:
— Заткнись, придушу!
И ее хлестнули снова, еще крепче, на сей раз с оттяжкой, по обнажившейся коже: форменный халат обслуживающего персонала, в котором она ходила, уже был закинут на спину, а трикотажные беленькие трусики одним рывком спущены вниз, к коленям.
Глупая надежда, что все это — нелепая шутка, розыгрыш, тупая деревенская забава, мигом исчезла. «Изнасилуют!» — всплыло в памяти пугающее Настино пророчество.
— Жаба у нее, конечно, нетраханая, — пробормотал голос, и Лерон с ужасом ощутила, как ее ощупывает чужая рука. Мягкая такая, вкрадчивая…
Она взвыла, но тотчас получила такой шлепок, что горло свело.
— Молчи, дура, — приказал незнакомец, — а то трахну через жабу ручкой от метлы, на всю жизнь запомнишь, если выживешь!
— Да у нее не только жаба, но и звизда нетраханая, — проговорил другой голос, тоже нарочитый, неестественный, какой-то шипящий.
— Говорят, — скептически отозвался бас. — Да что-то не верится. Наверняка ее кто-нибудь уже заваливал, и не раз.
— А мы сейчас проверим ее на целкость, — прошипел второй, и колючий палец полез Лерон в самое тайное ее местечко.
— Погоди, а вдруг и правда девочка она? Зачем пальцем буравить, поганиться, лучше старым дедовским способом, — пробурчал бас. — Только давай ты начинай, что ли, а то я крови терпеть не могу. Брезгаю.
— Ой, а я люблю девок-целок рвать! — обрадовался шепелявый. — Погоди, штаны расстегну.
— Не надо! Не трогайте меня! — заливаясь слезами, простонала Лерон. — Мне больно, прекратите!
Она изо всех сил стискивала мышцы, пытаясь не пропустить в себя бесцеремонный, наглый палец, такой грубый, жесткий, словно наждаком обернутый. Тоненькие волоски цеплялись за него и больно натягивали кожу.
— Атас! — настороженно прошипел вдруг шепелявый. — Идет кто-то. Слышишь? Смываемся!
В ту же секунду распахнулась дверь, раздался женский вскрик, потом Лерон ощутила сильный пинок в спину и полетела головой вперед в угол. Вслед за тем она услышала удаляющийся топот и снова женский голос:
— Что все это значит?! А ну, вставай!
Лерон, задыхаясь от рыданий, кое-как повернулась на коленях, одернула задранный халат и попыталась встать, но запуталась в трусиках, обвившихся вокруг ног, и чуть не упала снова.
Она ничего не могла разглядеть от слез, лишь какой-то смутный силуэт. Резко отерла лицо и сквозь муть кровавую, плывшую в глазах от боли и ужаса, тупо уставилась на высокую незнакомую женщину.
— Боже ты мой! — потрясенно проговорила та. — Тебя насиловали, что ли?! А я вошла, думаю, вот уроды деревенские, групповуху вздумали устроить! А тут такое…
