происходило, а главное, что все происходило как то вовсе, воля ваша, не так.
– Ах вот оно что, – холодно протянула странная француженка. – Ну, коли они дали вам такие инструкции, то должны были также предупредить, что за их точным исполнением воспоследует.
– А что? – простодушно спросил Никита Афанасьевич.
– А вот что! – был ответ, а вслед за этим он получил ту самую пощечину – надо сказать, преизрядную, – от которой у него зазвенело в ушах, все смешалось в глазах, а сам он покачнулся.
Как то раз, идя в рукопашную, Никита Афанасьевич столкнулся с прусским гренадером под семь футов росту и не с одной, а словно бы с двумя косыми саженями в плечах. Гренадер вырвал у полковника Бекетова саблю, переломил через колено, а самого его ударил в подбородок. Конечно, Никита Афанасьевич был бы убит на месте, кабы именно в это мгновение голову гренадеру не снесло пушечное ядро, которое очень удачно пролетело рядом и упало наземь, так и не разорвавшись. И Бекетову досталось лишь легкое касание гренадерского кулака. Но мозготрясение было таким же, какое он испытал сейчас. Конечно, оно оказалось усугублено словами, сопровождавшими пощечину:
– Дуэль. Завтра же. На шпагах, на пистолетах – мне все равно.
– Меня сумасшедшим называете, а сами каковы же? – усмехнулся Бекетов. – Чтобы я шпагами мамзель пырял?! Для этого у меня другое орудие есть. Задеру юбку, поставлю раком, poser б la cancer, – это выражение он употребил в вольном, ну очень вольном переводе на французский! – да и засажу по самые…
Никита Афанасьевич и сам понять не мог, почему эта странная мамзель производит на него такое воздействие, почему в ее присутствии ему хочется вести себя как пьяному солдафону. Очевидно, потому что в ней, оказывается, крылась причина всех неприятностей, которые постигли в последнее время Бекетова с Афоней. Они подверглись шантажу именно из за этой мамзели! Она была француженкой, она привезла этот проклятущий договор, неугодный Гембори!
Однако ответ на его грубость последовал незамедлительно, и этим ответом была вторая пощечина, вполне достойная первой по силе воздействия, а потом француженка ядовито произнесла:
– Если уж говорить об орудиях, то неведомо, кто из нас лучше вооружен!
После этих слов она обеими руками схватилась за свои шелковые юбки и подняла их вместе с кринолином и батистово кисейными нижними юбками – подняла всего на мгновение, но так высоко, что Бекетов успел увидеть все то, чего в свое время невзначай коснулась шаловливая рука французского короля. Напомним: Лия де Бомон как порядочная женщина… или не порядочная, или не женщина… не носила панталон, а значит, Никита Афанасьевич имел возможность понять, что наименование «мсье» весьма подходило к этой странной мамзели.
– Вот так! – с ненавистью проговорил мсье, опуская юбки. – И еще неизвестно, господин Бекетов, кто кого poser б la cancer!
И, печатая шаги, как если бы шел в ботфортах, а не в атласных туфлях на трехвершковых каблуках, он вышел из комнаты, оставив Бекетова в полном потрясении.
Тем временем императрица, разгневанная, тяжело переводящая дыхание, вдруг поймала чей то пристальный взгляд, к ней обращенный.
Елизавета повернула голову и увидела высокого и превосходно сложенного человека, одетого в роскошный шелковый камзол и столь обтягивающие кюлоты, что у обладателя менее совершенных ног они смотрелись бы нелепо. Камзол бы нежно голубой, кюлоты нежно золотистые. Виднелся лиловый жилет с розовыми жемчужными пуговицами и очаровательное жабо цвета недозрелого абрикоса. Все это вызывающее смешение, как ни странно, смотрелось великолепно, уживалось мирно, словно цветы в букете.
У незнакомца было белое, румяное, умело припудренное и ухоженное лицо мужчины, который знает о том, что он удивительно красив, который холит и лелеет свою красоту, как драгоценный дар. Однако, несмотря на все ухищрения, сразу становилось понятно, что первая молодость его уже миновала.
Сколько ему? Лет пятьдесят? Да, около того. Видимо, в молодые годы был подлинный красавец. Можно представить, сколько времени он проводил перед зеркалом, этот Нарцисс!
Отведя глаза, Елизавета Петровна увидела рядом Гембори. Ей хотелось скрыть свою неловкость, неприязнь к английскому посланнику, в доме которого произошел такой скандал, поэтому она спросила первое, что пришло в голову:
– Кто этот господин?
– Ну, это некий мистер Колумбус, – небрежно пожал плечами Гембори, – который прибыл с приватным поручением из Лондона. Он у нас нечто вроде курьера для особых поручений. Направляется в Париж.
Елизавета взглянула на Колумбуса, который уже отвел от нее глаза и разговаривал с одним из советников посольства.
Императрица чуть нахмурилась. Что то знакомое мелькнуло в облике, в посадке головы, в выражении необыкновенно красивых черных глаз. У него были тяжелые верхние веки, и это придавало безусловно мужественному лицу томное выражение. Веки напоминали голубиные крылья.
Он и ворковал, точно голубь…
«И верно, я уже встречала его раньше!»
Елизавета Петровна насторожилась.
Ничего, ровно ничего опасного не было в этом чрезмерно улыбчивом, немолодом записном волоките (у императрицы был опытный взгляд, и она, сама большая любительница любовных приключений, подобного рыбака видела издалека!), однако словно бы отзвук какого то давнего страха прошумел за спиной и заставил вздрогнуть безупречные белоснежные плечи императрицы.
Что то было связано с этим человеком. Что то давнее… очень тяжелое, страшное, опасное – и в то же время легкомысленное и забавное. Он явился из прошлого, да, из того прошлого, когда императрица Елизавета Петровна звалась Елисаветкою и представляла собой что то вроде приживалки при дворе кузины Анны Иоанновны. Любому самому случайному гостю там оказывалось больше внимания, чем дочери Петра Великого. А между тем какая только шушера при том дворе не подвизалась, даже, помнится, китайцы как то прибрели…
И вдруг Елизавета Петровна вспомнила. Китайцы!!! Ну конечно!
Тот вечер мгновенно возник в ее памяти, которая была, разумеется, вовсе не так плоха, как тщилась изобразить государыня, когда не хотела, чтобы к ней приставали со всякими глупостями вроде подписания государственных бумаг. Тот вечер, весьма забавный! Как раз принимали при дворе китайское посольство. У китайцев были совсем плоские лица! Точно блины. И одеты несусветно: на макушках какие то черненькие домики с шариками, а шаровары небось в сажень шириной, пуще бабьих юбок. А может, это и впрямь были не шаровары, а юбки?! Все собравшиеся с любопытством пялились на китайцев, а они так же пялились на окружающих. При них имелся толмач. Императрица Анна Иоанновна, которая любила вольности в разговоре, вдруг спросила, которую из присутствующих здесь дам они считают наиболее красивой. Старший китаец, даром что дикий азиат, ответствовал с истинно французской галантностью:
– В звездную ночь трудно сказать, которая из звезд самая блестящая!
Однако Анна Иоанновна не унималась. Тогда китаец пристально оглядел всех собравшихся дам и, указывая на Елисавет, сказал, что считает ее самой красивой и что если бы у нее не были такие большие глаза, то никто не остался бы в живых, ибо, увидев ее, умер бы от восхищения!
Елисавет поспешно потупилась и скрыла торжествующую улыбку, потому что было очевидно: императрицу сей роскошный комплимент приведет в ярость. Царевна уставилась в пол, даже не ответив любезному китайцу, и думала: небось запухшие от слез глазки племянницы Анны именно настолько узки, как хотелось бы китайцу!
Да, да, у Анны Леопольдовны, наследницы императрицы Анны и ее родной племянницы, в ту пору были вечно заплаканные глаза, потому что тетушка императрица норовила поскорей выдать ее замуж, а ей нипочем не нравились оба жениха: ни Петр, принц курляндский, сын теткина любовника Бирона, ни принц брауншвейгский Антон Ульрих. Анна была до одури влюблена в саксонского посланника Мориса Линара, и стоило императрице об этом проведать, как она мигом выдворила красивого саксонца из России. Вот отчего была заревана малышка Анна! В тот вечер Морис Линар присутствовал на куртаге последний раз, он подходил прощаться ко всем дамам, подошел и к царевне Елисавет и воззрился на нее своими очаровательными, в самом деле очаровательными и томными черными глазами…
