вином, у Луи д’Эона, адвоката парламента и управляющего королевскими имуществами, и супруги его, Франсуазы, в девичестве де Шавонсон, родился сын. Само рождение его не заключило в себе ничего таинственного: по меньшей мере двадцать человек видели новорожденного, который спустя два дня был окрещен в приходской церкви и записан в церковных книгах под именем Шарль Женевьева– Луи Огюст Андре Тимоти. Из всех этих имен одно, женское, было дано мальчику в честь его крестной матери. Свидетелями крестин подписались три лица, известные всему городу. Как принято, Шарля отдали на воспитание кормилице, жившей в самом многолюдном квартале. Ребенок рос на глазах у всех и был самым обыкновенным мальчишкой. Правда, он очень любил наряжаться в платье сестры, но это всех только забавляло, потому что переодетого Шарля совершенно невозможно было отличить от девчонки.
По достижении нужного возраста Шарль был отдан учиться в городскую коллегию, однако его неуемный и озорной нрав частенько мешал ему и становился причиной публичных порок: священник сек его розгами по голой спине на глазах у всех – в назидание прочим шалунам.
Из местной школы Шарля привезли в Париж, в коллегию Мазарини, где дети дворян, готовившиеся на судебные должности, довершали свое образование и воспитание. Несмотря на склонность к озорству, д’Эон оказался толковым малым. Он очень скоро получил место секретаря по судебному ведомству, потом – адвоката при парламенте, а после – доктора гражданского и канонического права. А впрочем, юриспруденция казалась ему невероятно скучной. И он разнообразил свой досуг как только мог: великолепно фехтовал (массу времени проводил в фехтовальном зале) и занимался, так сказать, литературной деятельностью. Д’Эон написал две надгробные речи, статьи для различных журналов, издал брошюру «Исторический опыт о финансах» и двухтомник «Политические рассуждения об администрации у древних и новых народов». Труды эти были в должной мере наукообразны, однако более всего занимательны живостью мысли и стиля. Это привлекло к ним снисходительное внимание знаменитых литераторов того времени, и д’Эон умудрился познакомиться и даже сделаться накоротке с Вольтером, Лагарпом, Берни, Пироном, Кребильоном и другими известными господами сочинителями. В то же время он свел знакомство с вельможами, любителями изящной словесности: это были герцог де Ниверне, литератор и дипломат, шевалье де Лозен, герцоги де Сен Фуа и Базанваль и даже сам принц де Конти.
Все эти представители интеллигенции и золотой молодежи имели весьма приблизительное представление о нравах и были весьма распущены. Провинциал д’Эон играл между ними весьма странную роль. Весьма скромного, его дразнили то «красотка», то просто «мадемуазель». Белокурый, голубоглазый, с нежной, прозрачной кожей и полным отсутствием даже признаков бороды и усов, с тонкой талией и маленькими руками и ногами, этот двадцатилетний адвокат и впрямь походил на юную девушку, зачем то напялившую мужской костюм. Темперамент его был самый флегматический, и даже насмешки и поддразнивания приятелей не могли пробудить в нем желания броситься в водоворот тех сатурналий, которым охотно предавались его развращенные и циничные друзья. А между тем он очень нравился женщинам. Например, графиня де Рошфор готова была дать ему самые веские доказательства своего расположения, однако юноша нипочем не хотел их брать. Впрочем, ей хотя бы удалось добиться известного трепета д’Эона, когда она касалась его головы. Но на большее он никак не шел. Такова уж была его натура!
И вот однажды герцог Ниверне пригласил приятеля на маскарад, который давал в своем дворце. Д’Эону не надо было ломать голову, как одеться. Конечно, в женское платье! Участие в затее приняла графиня де Рошфор, которая взялась сама одевать неприступного кавалера, надеясь, что ее прикосновения возбудят его.
Ничего подобного! Д’Эон настолько вошел в роль, что и впрямь держался барышней недотрогой.
Поглядев на переодетого д’Эона, герцог де Сен Фуа немедленно предрек «красотке» грандиозный успех на балу. Он как в воду глядел, мужчины просто не давали проходу Лии де Бомон (именно тогда впервые было опробовано это имя)!
Отчего то это весьма возбудило кавалера– мадемуазель. После бала он вернулся к графине де Рошфор, весь снедаемый непонятными желаниями. И когда прекрасная дама подступила к нему с намерением помочь раздеться, сменить юбку на панталоны, и поощрительно провела рукой по его голове, д’Эон наконец то понял, чего ему так страстно захотелось!
Кончилось тем, что именно он раздел графиню де Рошфор, а не она его.
«Мадемуазель» наконец то стал мужчиной!
О последней сцене наш герой предусмотрительно умолчал. Он понимал, что императрица прежде всего – женщина, а женщины терпеть не могут узнавать, что до них сердце их любовника принадлежало еще кому то. Они ждут от мужчины опыта и изощренности, однако желают видеть его сердце этакой tabula rasa. Загадочные, загадочнейшие существа, право слово! Впрочем, д’Эон, который иногда принимал дамское обличье, относился к этим странностям вполне спокойно. А еще он умолчал о том, что господа де Конти и де Сен Фуа были связаны с секретной службой маркизы де Помпадур. Узнав, что ей надобен агент для поездки в Россию – сверхсекретный агент, которому предстоит обмануть бдительность английской «черной лисицы» и преодолеть препоны, выставляемые Бестужевым! – они решились рекомендовать смелый ход…
Спустя три недели д’Эон был вызван в Версаль, где маркиза де Помпадур и принц де Конти от имени короля сделали ему предложение поступить на службу в тайную полицию и посвятить себя шпионажу во имя отечества и короля. Д’Эон пришел в восторг! Он внезапно понял, что нашел свое призвание. Оказывается, он принадлежит к числу тех людей, которые, как говорят французы, обожают «совать палец между деревом и корою», то есть вмешиваться в чужие дела. Желательно – в дела государственные. А после случайной интрижки с королем он ощутил себя настоящим авантюристом. И радостно кинулся навстречу новым интригам – в Россию…
Елизавета внимательно выслушала рассказ, не переставая поглаживать грудь и шелковистые плечи кавалера. «Сейчас она спросит, как я сделался l’espion, – подумал д’Эон с опаской. – А может, не спросит? Говорили, она не может надолго сосредоточиться на делах…»
– А скажи, милый, кто тебя научил так целоваться? – спросила она, когда кавалер умолк, и д’Эон понял, что, хотя Елизавета и впрямь не может надолго сосредоточиться на делах, опасаться ненужных вопросов все же стоит… Он вспомнил о мадам де Рошфор, но изобразил непонимающий вид:
– Как – так?
– Да так, чтобы кавалер ласкал даму своим язычком, когда целует ее, да мало того – чтоб оным языком ее языка касался?! Экое нахальство! – произнесла Елизавета с видом оскорбленной невинности.
Д’Эон подивился было этому ханжеству, вспомнив громкую славу императрицы и, к слову сказать, ее маменьки (да и папенька был хор рош!), но потом сообразил еще кое что. И в Париже, и здесь, в Петербурге, его уже предупреждали о загадочной, двойственной природе императрицы. Это была и распутница, и монахиня. По неутомимости в постели она могла дать фору любой полковой шлюхе, однако… однако в какой то церкви она вдруг заметила, что ангелы, окружающие образ святого Сергия, слишком напоминают купидонов, – и тотчас приказала прокурору Святого Синода исправить этот недосмотр. Фрески церкви были переписаны.
Подумав об этом, Д’Эон отнесся к вопросу более снисходительно и пояснил, что это никакое не нахальство, а французский поцелуй. Во Франции все целуются так и только так!
– Разве ваше величество не согласны, что целоваться по французски гораздо слаще, чем просто ласкаться губами, и любовники становятся друг другу очень близки, так близки, что ближе некуда?
Елизавета задумчиво кивнула:
– Французский поцелуй, говоришь?..
И она приникла к губам кавалера, как бы стремясь доказать ему, что вполне усвоила иноземную манеру целоваться, это во первых, а во вторых, что хочет стать ему очень очень близкой… Д’Эон отвечал со всей возможной пылкостью, втихомолку мечтая о такой же близости между Россией и Францией, douce France, и ему казалось, что он держит в объятиях не русскую императрицу, а саму эту страну, такую загадочную, такую непостижимую, такую податливую… и такую недоступную!
Санкт Петербург, дом английского посла Гембори, 1755 год
