сводничать, как сводничала пресловутая мадам Адеркас! Некрасивы, благочестивы и зловредно невинны.
Она совершенно точно определила натуры двух старших сестер Менгден. Однако младшая, Юлиана…
Конечно, конечно, она тоже была невинна и неприглядна, однако при виде молоденькой принцессы Анны с этой лифляндской крошкой произошло нечто, что вернее всего можно было бы назвать любовью с первого взгляда. О нет, не стоит примешивать сюда каких то непристойных домыслов, от которых бедняжка Юлиана страдала всю жизнь и после смерти. Она даже была подвергнута врачебному освидетельствованию (по приказанию Анны Иоанновны), и консилиум установил, что она самая настоящая девушка, без малейших признаков мужественности (?!). Как будто какие то «признаки мужественности» имелись у нежнейшей Сафо…
Юлиана полюбила Анну той любовью, которую существо низшее может испытывать к высшему. Той, которой идолопоклонница любит Афродиту или Афину. Той, которая кормилица любит своего питомца. Это была жертвенная, поклоняющаяся любовь.
Анна, у которой во всю жизнь не было ни одной подруги сверстницы, тоже мгновенно привязалась к Юлиане и посвятила ее во все невзгоды, которые пришлось недавно пережить. Девушки оплакали прошлое, погоревали над настоящим и принялись с робкой надеждой смотреть в будущее, от которого Анна все еще ожидала чудес.
Тем временем перед ними в полную силу разворачивалось безрадостное настоящее. Ненавистный Анне брак все таки свершился – с величайшей пышностью, которая восхитила иностранных посланников в Петербурге. Они бросились строчить депеши к своим дворам, а их жены скрупулезно описывали подругам туалеты гостей, а также сам церемониал.
Жених, облаченный в белую шелковую одежду, вышитую золотом, с завитыми очень длинными белокурыми волосами, отчего то всем показался похожим на жертву. Впечатление усугубилось тем, что, поздравляя молодых, все залили их потоками слез. Рыдала и сама невеста, и горькие слезы лились на ее платье с корсажем из серебряной ткани, спереди сплошь покрытым бриллиантами. Кроме того, ее завитые волосы были разделены на четыре косы, оплетенные бриллиантами же, а на голове сияла маленькая бриллиантовая корона; вдобавок множество бриллиантов в ее темно русых волосах придавало ей еще больше блеску. Не уступала роскошью наряда невесте и императрица, одетая в затканное золотом, сверкающее платье; правда, из драгоценностей на ней были только жемчуга, почему особенно ехидные дамы из числа посольских жен решили, что все русские бриллианты оказались одолжены на один вечер невесте. Конечно, эти домыслы являлись сущим злоехидством и чепухой! Царевна Елисавет также выглядела премило в розовом платье, вышитом серебром и украшенном драгоценными каменьями… Ну и так далее.
После пышной, долгой и утомительной церемонии императрица лично проводила новобрачную в ее комнату. Ее сопровождали две– три придворные дамы, герцогиня курляндская и жена английского посла леди Рондо. Им привелось раздеть молодую и облачить ее в капот из белого атласа, отделанный тонкими брюссельскими кружевами. Затем императрица послала дам пригласить принца к новобрачной супруге. Леди Рондо показались знаменательными слезы принцессы Анны и грозно сошедшиеся к переносице брови императрицы. Леди была весьма востра, поэтому несколько раз оглянулась, уходя, и ее любопытство оказалось вознаграждено: она увидела, как императрица отвесила племяннице несколько изрядных пощечин. Видимо, после них последнее сопротивление Анны ненавистному браку было сломлено, и принц мог войти к жене, не рискуя быть выброшенным в окошко или выпнутым за дверь.
Итак, брак свершился, и потянулась череда послесвадебных торжеств. Маскарады, ужины, фейерверки, балы с великолепными кадрилями, сельские праздники на природе – все это и много чего еще делалось для молодоженов, которые искренне, по убеждению многих наблюдающих, ненавидели друг друга. Но если Антон Ульрих был слишком робок, чтобы выказывать свои истинные чувства, то Анну могло остановить только присутствие суровой тетушки.
А между тем известие о бракосочетании в Петербурге достигло Дрездена. Одновременно стало известно и о тяжелой болезни императрицы. Распространились слухи, что она может более не выздороветь, и тогда правительницей станет не кто иная, как принцесса Анна! Между прочим, в августе 1740 года она родила ребенка, нареченного Иоанном и впоследствии известного как Иван Антонович.
Императрица была в таком восторге, что назвала его наследником престола. Рождение внука весьма улучшило и здоровье ее, и состояние духа, поэтому она вполне спокойно восприняла известие саксонского посланника Сума о том, что двор отзывает его, а ему на смену присылает нового министра.
– Нового? – с интересом спросила Анна Иоанновна. – И кого же?
– То есть, вернее, старого… – замялся Сум. – Я хочу сказать, это будет граф Линар. Надеюсь, ваше величество ничего не имеет против?
Императрица была убеждена, что история великой любви ее воспитанницы давно канула в Лету. Ну в самом деле, кто не влюблялся в пятнадцать лет? Теперь у Анны муж, ребенок – какая может быть вообще любовь?!
Она забыла, что сама всю жизнь любила одного и того же человека. Да, многое можно бросить в упрек ее связи с Бироном, но что зиждилась эта связь на пылкой любви со стороны Анны Иоанновны, – бесспорно…
Императрица снисходительно улыбнулась и одобрила приезд Линара. Кажется, это было последнее добро, которое она сделала для племянницы, ибо, вскоре (17 октября 1740 года) умерев, назначила регентом не Анну, не ее мужа, а… своего бывшего любовника.
Таким образом, правителем России стал бывший конюх, герцог курляндский Эрнст Бирон.
Россия ужаснулась… Еще больше ужаснулись Анна Леопольдовна и ее супруг, которых Бирон, чуть что было не по нему, грозил выслать в Германию, а наследником трона сделать принца Голштейн Готторпского, внука Петра Великого, Петра Ульриха. С тех пор Анна возненавидела кузена лютой ненавистью и не называла его иначе как «чертушкой».
На ее счастье, регент так хорошо правил, что вызвал всеобщую ненависть. Более или менее сносно относилась к нему только царевна Елисавет, в которую Бирон был тайно влюблен, а потому старался не притеснять эту никому не нужную красавицу. 8 ноября 1740 года, не «поцарствовав» и месяца, Бирон был арестован фельдмаршалом Минихом, которого поддерживали военные, и сослан в Пелым.
Анна Леопольдовна стала правительницей.
И теперь она могла делать все, что заблагорассудится, и со своей страной, и со своей жизнью!
Санкт Петербург, дом английского посла Гембори, 1755 год
Афоня открыла глаза – и решила, что видит новый сон, не столь страшный и отчаянный, от которого никак не могла пробудиться, заходилась в слезах и даже сквозь сон понимала, что плачет, – но тоже чрезвычайно жуткий! Увидела она любимого своего Никиту Афанасьевича Бекетова, который стоял рядом с каким то невысоким и чрезвычайно ладным человеком в черной одежде… Человек был светловолос, безбород, обладал точеным миловидным лицом и был как две капли воды похож на ту самую польку, которую Афоня не столь давно прятала в шкафу в фехтовальной комнате. Правда, тогда она была в женском платье, а сейчас в мужском, но Афоня вспомнила вчерашний скандал… конечно, мужское платье ей вполне пристало, ведь она и была мужчина! Нет, надо так сказать: он не был женщина… Звали ее не Лия де Бомон, а Шарль д’Эон. Или надо сказать – звали его? Афоня призадумалась над грамматикой, однако сон продолжался: Д’Эон распахнул дверь и чуть не сбил с ног притаившегося там человека. Шевалье втолкнул его в комнату, а Бекетов приставил к горлу неизвестного шпагу и грозно прошипел:
– Только пикни – и отправишься к праотцам!
Афоня вскочила с постели и молча накинулась на д’Эона. Вскочила ему на спину, как кошка, ухватилась за гриву белокурых волос. Почему то она думала, что это окажется парик, и предвкушала удовольствие, как опозорит кавалера мадемуазель: вдруг он прикрывает лысину?! – но под пальцами Афоня ощутила вполне живые, теплые локоны. Это были настоящие волосы! Обладатель их завизжал от боли, а
