– Неужели вам не нравится мой projeсt? – обиженно проговорил д’Эон. – Ну тогда предложите лучше.
– Нравится… – прохрипел Бекетов. – Ничего лучше не… не предложу…
– Ну и ладно, коли так, – решительно сказал Шубин. – Одевайтесь и вниз. И вы, кавалер, поспешите.
Д’Эон уже выметнулся из комнаты. Шубин задержался лишь настолько, чтобы зажечь своей свечой ту, которая стояла на столе возле кровати Бекетова.
Первым делом Никита Афанасьевич дотянулся до нее, схватил и откинул одеяло.
От того, что он увидел, у него стемнело в глазах так, словно свеча погасла. Но она горела и продолжала освещать измятую, чуть ли не в ком сбитую простыню, на которой виднелись кровавые пятна.
Санкт Петербург, сад английского посольства, 1755 год
Англичане умели учиться на ошибках, и знакомая калитка в заборе оказалась закрыта. Афоня дернула ее раз и другой, но остановилась. Толку то? Она помнила, какой раньше здесь был хлипкий засов, калитка ходуном ходила, лишь к ней притронешься, а сейчас не сдвинешь ее. Знать, заменили засов. Не с ее силой пытаться его своротить, и руку не просунуть, чтобы отодвинуть. Афоня не стала терять время и, взглядом примерившись к высоте забора, отошла подальше, чтобы разбежаться.
Благословение божие эта мужская одежда, что б она тут делала в юбках да кринолинах?!
Афоня несколько раз глубоко вдохнула, чтобы легче бежалось и выше прыгалось, и почувствовала, как закружилась голова. И ноги задрожали…
Она себя не узнавала. Раньше никакая усталость ее не брала, а сейчас… или прав был Шубин, все дело в мозготрясении, которое с нею содеялось?! Да, именно мозготрясением, воистину, можно было объяснить то, что она содеяла нынче… и после чего пребывала в бессилии душевном, умственном и телесном. Вдруг вспомнилось, как одна из ее английских кузин выходила замуж. На другой день после свадьбы самые близкие родственники прибыли к праздничному семейному столу, и Джудит ходила, еле передвигая ноги, вообще вся держалась как стеклянная, и Атенаис это казалось ужасно смешно. Она спросила, что с Джудит, спросила у своей второй кузины – бойкой на язык Бетси, и та хихикнула: «Ты что, не понимаешь? Она была девицею, а стала женщиной! Думаешь, это так просто?!»
Это непросто, Афоня нынче сама понимала, и, будь ее воля, она не двинулась бы с теплой и мягкой постели, а так и провела бы день, но вышло, что нельзя ей разнеживаться на пуховиках воспоминаний, и даже не дозволено ей перебирать их издалека, потому что сразу непременно наткнешься на имя, которое слетело с любимых губ среди поцелуев… чужое имя, ненавистное имя!
Нет, нельзя об этом!
Она разбежалась и кое как, с непривычной неуклюжестью, прорвавшись сквозь ломоту в ногах, вскарабкалась на забор. Огляделась – со стороны улицы никого, и в саду тихо – и спрыгнула с забора в высокую траву.
Конечно, был риск, что тут же налетит Брекфест, однако по тому времени, которое Афоня провела в посольстве, она помнила, что раньше рассвета Гарольд собаку в сад не пускал. Либо на вечерней заре, либо на ранней утренней. Поэтому оставалась надежда, что Афоне повезет.
Вообще, как вспомнишь, очень даже не зря жила она в посольском доме. Это только казалось тогда – глаза б мои на этих англичан не глядели! – а на самом деле они глядели, да еще как внимательно. Глаза глядели, а голова запоминала. Теперь Афоня вполне отчетливо представляла себе, куда идти и что делать.
Сначала взобраться на галерейку – конечно, по столбу, потому что ступеньки старой деревянной лестницы скрипят так, что слышно во всех комнатах, которые на галерейку выходят, а среди этих комнат, между прочим, спальни Гарольда и Колумбуса, Линара то есть. Так пусть же ничто не потревожит их сна! Теперь приотворить окно фехтовальной залы, которое так и оставалось незастекленным после того, как его разбил Брекфест. Пробраться в залу и постараться в темноте не задеть стойки с рапирами и не налететь на шкаф. Выглянуть в коридор… Через две двери налево комната Гарольда. Через одну направо – комната Линара. Вот туда Афоне и нужно, но еще не сейчас… немного погодя. Сначала нужно повернуть налево и дойти до конца коридора. Там днем и ночью топится печь (имеется слуга, чтобы доглядывал за ней во всякое время). Почему то англичане постоянно мерзнут, печка даже в жару всегда раскалена. Они ворчат, что могут согреться лишь у камина, что, на взгляд Афони, порядочная дурь. Печка тепло хранит, камин его расточает безрассудно. К печке можно прижаться и спустя час после того, как она прогорит, – и согреешься, а с открытого огня что проку? Отец камин любил, а Афоня с матерью – нет.
Она взмахом головы отогнала воспоминания о родителях. Что ж… одно хорошо, ей не придется оплакивать их участь, ну а об участи дочери они, может быть, и не узнают.
Что то говорило Афоне, что живой она отсюда не уйдет, и это беспокоило ее лишь потому, что надо же как то передать бумаги своим… а как это сделать, если ее убьют? Да ладно, сказала она себе наконец, ты сначала бумаги добудь, а потом заботься, как их передать.
Как странно думать, что ее родители занимались шпионажем. Что делают шпионы? Подсматривают, подслушивают, крадут карты наступлений… это во время войны. А в мирное время? Ну, наверное, у каждого государственного правители есть нечто, что представляет угрозу для него или для его держав. И если этот секрет попадает в руки шпионов, может случиться беда. Линар – тоже шпион, конечно. А вот если ты намереваешься выкрасть секретные бумаги у шпиона, значит, ты тоже становишься шпионкой? Ну, верно, выходит совершенно как по пословице – вор у вора дубинку украл…
Какая ерунда лезет в голову, все же мозготрясение не прошло бесследно!
Не отдавая себе отчета в своих мыслях и не чуя ног, Афоня дошла по коридору до печки, огляделась – и сунула руку в большой железный ящик с растопкой и углем, стоявший тут же. Ей нужен был совок для углей… а вот и он. И кочерга стоит. Если вскоре явится слуга, которому предписано печь стеречь, он не отыщет утвари и поймет, что кто то здесь был чужой. Но что он подумает? Что у кого то из господ в комнатах стало холодно, и он послал слугу за растопкой.
Афоня нагребла кочергой из печи в совок, притворила дверцу и побежала по коридору снова в фехтовальный зал, чуть отворачиваясь от тлеющих углей. У совка была деревянная ручка, он не обжигал ладонь. Она понимала, что дверь Линара заперта изнутри, значит, придется поджечь комнату через окно, которое тоже выходит на галерею. Если окно плотно затворено… ну что тогда делать? Разбить его? Ох, вроде бы во всех окнах фортки есть, вдруг да окажется открытой фортка Линарова окна?
Она пролетела мимо двери, которая вела в комнату Гарольда, как вдруг оттуда раздался громкий смех, и Афоня от неожиданности едва не выронила совок. Обернулась, почти готовая увидеть своего бывшего жениха на пороге. «Брошу ему угли в лицо и удеру», – мелькнула мысль. Но нет, дверь по прежнему заперта. Однако Гарольд смеется и с кем то разговаривает…
Афоня не выдержала: наклонилась и приникла к замочной скважине. Совок ужасно мешал, угли могли вывалиться, и она положила его на пол. Пристроилась к скважине – и чуть не плюнула от отвращения: Гарольд, голый, стоял посреди комнаты и пил из бутылки вино, которое стекало на его шею и грудь. Гембори старший, облаченный в длинный, до полу, тяжелый парчовый халат, стоял напротив и смотрел на племянника с выражением, которое иначе, как вожделением, назвать было нельзя. Это вожделение отяжелило его и без того тяжелые черты, а чуть тронутое морщинами лицо сделало вовсе стариковским. Видно было, что он с трудом удерживается, чтобы не броситься на Гарольда. А между тем Афоне это белое мускулистое тело со слишком длинными ногами и слишком узкими плечами казалось столь уродливым, что она с трудом сдерживала спазмы отвращения. И мигом в воспоминании всплыло другое тело, но она отогнала эту картину прочь, как лютого врага.
– Ну вот, – капризно сказал Гарольд, отрываясь от бутылки, – теперь мне жаль уезжать. Надо же, дядюшка, я и не подозревал, что вы так ловки.
– Зови меня Уильям, забудь о нашем родстве, наше родство – это любовь!
Афоня помертвела.
