У Василия сжались кулаки.
– А ты выдь-ка сюда, крикун, и убедишься, на что я еще гожусь, – угрожающе произнес он, впившись глазами в Нифонта, который сразу примолк.
Потаня тихонько ткнул Василия в бок и прошептал:
– Огонь маслом не гасят! Не дерзостью бери, а смирением.
Не привык Василий смиряться и унижаться не любил, а потому он повернулся и зашагал прочь. Друзья последовали за ним.
Оказавшись на людной улице, Василий преобразился, будто вышел из темноты на свет. Что он забыл среди этих скупцов и тугодумов? Разве не дорожил он всегда своей волей, чтобы по собственному почину отрекаться от нее ради какого-то устава безмозглых старых пней!
– Эх, не по коню эти сани! – Василий махнул рукой на церковь Николы. И вдруг его лицо озарилось хитрой улыбкой. – Проучу я этих злыдней!
– Что удумал-то? – хмуро спросил Потаня.
– А вот что… – Собрав дружков в кружок, Василий тихим голосом поведал им свою задумку.
Костя Новоторженин засмеялся, выслушав Василия.
– Это по мне, – ухмыльнулся Фома.
Потаня хоть и не одобрил своего вожака, но спорить с ним не стал. Промолчал и Домаш.
Раздобыли молодцы крепкий дубовый кол, пришли к дверям притвора церкви Святого Николы и подперли их снаружи, а чтобы не скоро пришла подмога, сновавших по двору слуг они заперли в поварне.
– Пусть теперь совещаются хоть до поздней ночи, лбы дубовые, – мстительно усмехнулся Василий и подмигнул друзьям.
Слух об озорной выходке Василия на другой же день облетел весь Новгород. Простые люди смеялись, купцы и бояре недовольно ворчали, мол, опять возвращаются «буйные Васькины деньки». Старейшина Никольской братчины пожаловался посаднику, но у того и так дел было по горло, чтоб еще шалостями буслаевскими заниматься. Ответил посадник Якову Селивановичу так: «Убытку не понесли, и ладно».
Спустя несколько дней Василий, по совету Потани, пришел в братчину вощанников, что собирались в притворе Иваньковской церкви. Не приняли торговцы воском от Василия вступительный взнос, попытались даже силой вышвырнуть его из своего собрания. Молодцы-побратимы вступились за своего вожака, произошла свалка. Сильно намяли бока вощанники Василию и его дружкам, но и те в долгу не остались: кому челюсть свернули, кому глаз подбили, кому руку сломали.
И опять поползли пересуды по Новгороду из конца в конец – одни ругали Василия, другие оправдывали.
В третий раз попытал счастья Василий, теперь уже по совету матери, – в братчине меховщиков. После корабельщиков и торговцев скотом это была самая большая и богатая купеческая гильдия Новгорода. Собирались меховщики в церкви Параскевы Пятницы, что в Словенском конце. Но и там не получился разговор у Василия с надменными купцами, которые не пожелали принимать в свою братчину бывшего разбойного ушкуйника. Были и такие, кто попрекал Василия старыми обидами.
Ушел Василий из церкви Параскевы Пятницы раздосадованный. Изумлялся он тому, как много людей пострадало в прошлом от его шалостей дерзких и как долго люди помнят обиду.
Друзья утешали своего вожака-побратима:
– По пути ли нам с этими крохоборами? Они жизнь свою измеряют кунами да гривнами, выторгованными тут и там, а мы удалью молодецкой! Погуляли два года в чужих землях и вернулись с казной золотой. Охота тебе, Вася, глядеть на эти рожи спесивые!
Только Потаня возражал:
– Грабежом богатство добыть можно, но почести никогда.
Признался однажды Василий Потане, что хочется ему славы громкой, какой обладали Александр Македонский и римские кесари. Читал о них Василий, еще когда учился в школе при Софийском соборе. С тех пор запали ему в душу дела их славные и подвиги ратные. И никто не знал, что отроком, выходя один на стенку, старался Василий хоть в чем-то подражать непобедимому воителю Александру. Да и удалые дела Василия на Волге и Хвалынском море были скорее погоней за славой, нежели за богатством. Но, оказывается, слава славе – рознь. И не всегда удаль молодецкая служит славному имени.
– Сделав худо, не жди добра, – поучала сына Амелфа Тимофеевна. – Ты постарайся мнение о себе переменить. Увидят купцы, что ты остепенился, по-другому с тобой заговорят.
Глава вторая. Оборотень
Легко сказать – «перемени мнение о себе», но непросто сделать. И главное, времени на это уйдет много. Александр Великий уже в двадцать лет знаменит был, а Василию ныне двадцать третий год пошел.
– Начни с женитьбы, – посоветовал Потаня. – К женатому человеку и отношение иное, чем к холостяку.
– И то верно! – обрадовался Василий. – Возьму Любаву за себя.
– Пойдет ли за тебя Любава после всего, что было? – засомневался рассудительный Домаш.
– Пойдет, никуда не денется, – самоуверенно заявил Василий. – Завтра же сватов зашлю. Сватами пойдут Фома и Костя!
Амелфа Тимофеевна одобрила выбор сына, но при этом удрученно завздыхала:
– Слыхала я, что кто-то уже посватался к Любаве в позапрошлом месяце и будто бы помолвка состоялась.
– Помолвку и расторгнуть можно, не велика препона, – сказал Василий тоном человека, которому море по колено. – Чай, не кто-нибудь, а я у Любавы руки просить буду. Отец ее, как только подарки мои увидит, враз отдаст мне Любаву.
Однако оружейник Улеб не принял подарков от Василия и сватов его на порог не пустил. Вернулись ни с чем Фома и Костя. Они же сообщили Василию, что Любава в самое ближайшее время замуж выходит. Василия расстроило не то, что красавица Любава выходит замуж, но то, за кого она выходит замуж – за Гришку-кузнеца, первого недотепу во всем тамошнем околотке!
– Значит, ни во что меня не ставит Улеб Иванович, коль променял на такого женишка! – сквозь зубы проговорил Василий. – Ну, не я буду, коль не отплачу ему за это!
– Как мстить-то будешь? – с усмешкой спросил Потаня.
– Ворота дегтем вымажу, – ответил Василий. – Пусть весь город узнает, что Улебова дочка потеряла невинность свою еще до свадьбы!
– Про ребенка Любавиного и от кого он, я думаю, и так все знают, – сказал Потаня. – Люди скорее одобрят отца Любавы, чем твою выходку с воротами. Этот квас не про нас, друг Василий. Проглоти обиду и забудь. А не можешь забыть – терпи молча, но вида не подавай. Эдак и взрастет в тебе величие духа.
Ничего не ответил Василий Потане, но в душе согласился с ним. Нелегко перекраивать себя на новый лад, а придется.
Вечером того же дня пришел Василий к Гришкиной кузне. Стояла она за городским валом рядом с прочими кузнями, покосившаяся и закопченная, вся заросшая лопухами. Из оконца, затянутого бычьим пузырем, пробивался свет, но стука молота по наковальне слышно не было.
Василий без стука дернул дверь на себя, вошел в духоту и тесноту Гришкиной кузни.
Хозяин явно не ждал гостей. Он стругал большим ножом толстую деревяшку, по всей видимости, рукоятку для молота. Увидев Василия, кузнец выронил нож и медленно поднялся с низкой скамеечки. В глазах у него была растерянность. Был Григорий старше Василия лет на пять, а по внешнему виду и на все десять. Длинные, давно не чесанные космы рыжевато-русых волос придавали этому низкорослому, коренастому человеку довольно дикий вид. Волосы свешивались ему на глаза, темные, как омуты, и будто нацеленные на кончик собственного носа.
– Здрав будь, Григорий, – дружелюбно произнес Василий и протянул ему руку.
Кузнец облегченно осклабился, сверкнув белыми зубами, и крепко пожал протянутую руку. Чувствовалось, что сила в нем немалая.
В Василии шевельнулось нечто похожее на невольное уважение: сильные всегда уважают сильных.
