Краузе. Стас целился, конечно, не в девушку. Он намеревался попасть снарядом в раскрытую форточку, но ледышка впечаталась в деревянный карниз под окном так резко и смачно, что вниз посыпались щепки. Все это сопровождалось диким грохотом.
Софья резко отпрянула от окна и пропала из виду. Очевидно, неожиданный шум перепугал ее. Из дома Краузе послышались невнятные крики и шум, но мальчишки не обратили на это внимания. Они были озабочены возвращением так и не доставленной по адресу записки.
Под хохот и улюлюканье мальчишек Василенко ткнул в затылок маленького Воробьева и указал ему рукой, как собачонке: мол, иди и неси. Валька послушно побежал к дому подбирать ледышку с запиской. Долго вертелся, тараща глаза, под окнами. Белая бумага терялась среди снега.
Гимназисты тем временем шумно веселились, покрикивая на Воробьева и подтрунивая над Василенко и Аркашей. Наконец Валька разыскал записку и притащил назад. Василенко снова приготовился швырять.
— Гу-гу! Давай, мазила, не промажь! — смеялись Ваня и Костик.
— Смотри, в лоб ей не залепи, — кривя губы, советовал Аркаша.
— Или в глаз, — заикаясь, подсказывал Лева.
— Ну-ка, еще разок! — сплюнув через левое плечо, Василенко зажмурился и начал прицеливаться.
— Господа, господа! Что вы делаете?! Остановитесь! — послышался вдруг чей-то встревоженный вопль. Из дверей часовой мастерской выскочил долговязый субъект с черными нарукавниками на резинке, нацепленными поверх рубашки. Господин этот был не одет, то есть не успел накинуть на плечи пальто. В правом глазу у странного типа помещался окуляр — особая увеличивающая линза, подвешенная на резинке. Смотрелось это инфернально, хотя и нелепо: то ли механический циклоп перед вами, то ли пират с причудами.
Человечек отчаянно махал руками и кривил лицо. Выглядел он столь фантастично и дико, что гимназисты не удержались от хохота. Взрыв смеха остановил всю улицу: прохожие замирали как вкопанные, вытягивая шеи и крутя головами, чтобы разглядеть — отчего же смеются. А человечек, чье появление вызвало столько неуместной радости, мучимый душевной болью, подбежал к смеющимся мальчишкам и, запинаясь, обратился к ним:
— Господа, господа! Я прошу вас… С какою жжже… целью вам… Нет, право, для чего?! Ведь это не нужно! Нехорошо, господа, право!
Аркаша первым перестал смеяться. Сделав знак товарищам остановиться, он сказал долговязому и тощему человеку — которым был, несомненно сам часовщик, немец Краузе:
— Помилуйте, мы ничего дурного не хотели. Я вас прошу нас извинить. Право же, мы поступили ребячески, но это всего лишь шутка. Позвольте вам выразить… Я бы очень хотел познакомиться с вашей дочерью. Ведь это ничего, что мы без рекомендаций? Я — сын полицмейстера, Аркадий Баранов. А это — мои друзья. Мы все учимся в гимназии, старшеклассники. Мы всего лишь хотели дочь вашу пригласить с нами на каток. Ведь это можно? Ведь это ничего?
— Скажите, это ж с нее художник Брунов… фигуристку ваял, ведь правда же? — серьезно спросил Лева.
Тощий Краузе раскрыл было рот: он был как будто потрясен или даже пришиблен какой-то идеей и от сильного волнения начал заикаться. Сдвинув свой грозный окуляр на лоб и сделавшись таким образом еще нелепее, он прошептал:
— Но разве вы не знаете, господа?.. Ах, ну да! Да, это с нее, с моей Софьюшки статую Брунов резал. Он ведь наш близкий родственник, по жене, знаете ли… Жена умерла, два года назад… Но, понимаете ли…
— Ну, пожалуйста, не будьте жестоки: позвольте пригласить вашу дочь на каток! Мы хотели бы вживую увидеть ее. Как пример всем нам. Ведь, она, конечно же, прекрасная фигуристка! — обаятельно улыбаясь, настаивал Аркадий. За ним принялись просить и Лева, и Кисель, и остальные. Гимназисты захватили Краузе в кольцо и начали хором шумно канючить:
— Пожалуйста, пожалуйста. На каток! Всего лишь покататься… ПОЖАЛУЙСТА!!!
— Да что вы, голубчики! — пискляво воскликнул Краузе. — Софьюшка моя — инвалид. У нее с детства ножки не ходят. Родовая травма, знаете ли…
— Что-что? — переспросил Аркаша, расслышав, наконец, лепет жалкого человечка. — То есть как это?! А… скульптура? Ведь не как-нибудь, а в виде фигуристки?!
— Ну, это уж так Брунов вообразил… Художники, они, знаете ли, господа… А Софьюшка, она, конечно, мечтала… Сил нет, господа, как мечтала… Если бы она могла! На коньках, на лед… Это так красиво!
— Инвалид! — повторил самому себе Аркаша. — Безногая?! — уточнил он у Краузе. Тон его вдруг резко переменился.
Краузе, удивленный, неуверенно качнулся в сторону.
— Да нет… Как же?! Просто ножки… сухие… не ходят совсем.
Аркаша сердито глянул: бледное лицо девушки еще виднелось из-за занавески. Она напряженно наблюдала за тем, что происходит на улице.
— Значит, инвалидка, — снова повторил Аркаша. — Жаль!
И вдруг захохотал громовым голосом. Как театральный трагик на подмостках провинциального театра. Раскатистые, оглушительные его «ха-ха» взрывообразно сыпались на голову несчастного немца, словно чугунные ядра.
Вслед за Аркашей принялись хохотать и остальные; подсмеиваясь, вторил им тоненьким голоском Валька Воробьев, не очень-то понимая, почему его старшие приятели смеются.
Краузе съежился; ему показалось, что над ним хохочет вся улица. Он попятился прочь. Заметив это его трусливое движение, Валька, сам не зная для чего, взял да и запустил в Краузе снежком.
И ощутил невероятную гордость оттого, что по его, Вальки Воробьева, примеру, большой взрослый Кисель подобрал тоже снегу, скатал комок и зашвырнул в спину убегающему Краузе.
— Лупи немчуру, пока не смылся, — отчетливо приказал Аркадий. — Что удумал, враг! Над потомственным дворянином смеяться?!
Гимназисты с хохотом и сноровкой закидали долговязого немца снежками и ледышками. Краузе длинными заячьими скачками метался по улице, уворачиваясь и вздрагивая от рассыпающегося по спине холодного снега, озираясь в нелепом недоумении.
— Да что же вы… Господа! — вскрикивал он. Но мальчишки не остановились, пока не загнали врага в щель. Последним запустил в Краузе увесистой ледышкой Костя; его снаряд почти оглушил немца и расцарапал ему макушку. Обливаясь кровью, бедный часовщик дернул на себя ручку двери и ввалился внутрь своей лавчонки, не смея уже выглянуть наружу.
Проводив врага презрительным взглядом, Аркаша подобрал брошенный перед битвой портфель, поднял его, отряхнул от снега и, ни разу не оглянувшись, спокойно отправился домой. Вслед за ним потянулись и другие гимназисты. Поле боя опустело.
В руках Вальки Воробьева, с восторгом участвовавшего в побоище, еще оставался снежок. Он метнул его, не прицеливаясь, в сторону дома Краузе. Снежок не пролетел и двух шагов. Валька разочарованно свистнул, оглянулся и, увидав, что все уже ушли, побежал за старшими. Он бежал и подсигивал на ходу, словно дворовая собачонка, отморозившая лапу.
Софья Краузе, оцепеневшая от страха возле окна, не скоро пришла в себя.
Очнувшись, открыла глаза…
Собственная жизнь казалась ей прежде чем-то кукольнобеззаботным. Наблюдать — было ее основным удовольствием. Постоянная обездвиженность приучила к тому, что всякое движение страстей было только по ту сторону стекла, снаружи и никогда не внутри… Наблюдать за движениями других людей — в этом была ее главная радость, главное кукольное развлечение.
И вдруг впервые в жизни она изменила себе: когда мальчишки внизу внезапно накинулись на ее отца… Это было так страшно, так чудовищно… Не выдержав, она закрыла глаза.
Ей не хотелось видеть, как его будут убивать. Столь злые, столь хищно оскаленные были эти лица.
