Мама

Он выждал, пока никого не осталось в комнате, подо­шел к окну, потрогал пальцем землю в цветочном горшке.

— Скажите, почему вы никогда не придете посовето­ваться, поговорить со старшими товарищами? Молодое самолюбие? Или вы так уверены в себе? Или так уж всех начисто считаете равнодушными?

Последнюю фразу он сказал, уже улыбаясь, показы­вая, что разговор будет неофициальный.

Светлана вдруг почувствовала, как вся ее насторо­женность и внутренний протест исчезают куда- то.

— Не думайте, что я такая самоуверенная. Только... Евгений Федорович, у нас почти все учителя — пожилые люди. Посоветоваться с молодым человеком было бы легче.

— Я понимаю: по-товарищески, как равный с рав­ным. Между прочим, ведь я и сам был молодым, не ду­майте, что директора и завучи так и родятся директо­рами и завучами.

— А ведь иногда можно подумать именно так!

Директор усмехнулся.

— Моя внучка — ей четыре года — недавно озадачила мать вопросом: «Мама, я знаю, откуда маленьких детей берут: дети родятся. А вот откуда старух берут?»

— Наблюдательная девочка,— упрямым голосом ска­зала Светлана.— Иногда поражаешься, откуда берутся совсем готовенькие старики и старухи, без молодости, без воспоминаний о детстве,— им даже и лет бывает не так уж много!

— Вот что меня удивляет,— заметил директор.— Вы так чутки и внимательны к детям — откуда такая непри­миримость к недостаткам взрослых людей? Чем отлича­ются взрослые люди от детей? Тем, что они взрослые. Но все-таки это люди, а не ангелы с крылышками!

— Вы считаете, что нужно быть снисходительнее?

— Нет, не считаю. Слово «снисходительный» предпо­лагает, что снисходящий стоит на высоте.

— Тогда — терпимее?

— Тоже не так. Терпеть недостатки не имеет смысла. Терпеливо стараться их исправить — другое дело. Вооб­ще, я считаю, что от каждого человека нужно брать то, что он может дать, и постараться, чтобы он добавил еще сколько-нибудь. Я подразумеваю — брать хорошее и не для себя лично.

— Я понимаю.

— У одного — опыт богатый, так сказать, техника, у другого — вдохновение.— Он потянулся к своему порт­фелю, посмотрел на градусник за окном.— Ого! Мороз основательный!

— Наш градусник,— сказала Светлана,— на два гра­дуса всегда прибавляет.

— У каждого точного прибора есть своя — помните физику? — поправка. Одни больше, другие меньше укло­няются от идеала. Но если знать размеры отклонения, прибором можно пользоваться — я не говорю, разумеет­ся, о случаях явного брака. Так вы заглядывайте, если вдруг вдохновение осенит, а опыта не хватит.

Светлана энергично сжала его руку:

— Спасибо!

Она быстро прошла по коридору, заглянула в бу­фет — нестерпимо захотелось сладкого, хоть какую- ни­будь конфетку съесть!

Внимательно оглядела стойку... Ага!.. «Языки» ле­жат горкой, узкие, длинные, из слоеного теста,— вот оно! Еще конфетку «Коровка» можно взять — тоже лю­бимое.

Буфетчица положила все на тарелку, и тут только Светлана заметила, что за дальним столиком сидит Юлия Владимировна и помешивает ложечкой чай.

Светлана подсела к ней.

В буфете, кроме них, не было никого.

— Спасибо вам, вы очень хорошо говорили! — начала Светлана, развертывая конфету.— Юлия Владимиров­на, я теперь знаю, откуда директоров берут!

— Что, что?

Светлана, с вязкой конфетой во рту, быстро расска­зала о недоумении маленькой внучки Евгения Федоро­вича.

— Пословица такая есть: «К старости человек либо умный, либо глупый бывает». Так вот, если к старости человек станет умным, его нужно сделать директором школы — в идеале, конечно!

«Язык» был ломкий и очень вкусный. Наконец и с «языком» и с чаем было покончено.

Обе встали. Светлана вдруг сделалась серьезной:

— Юлия Владимировна, мне хочется у вас спросить... одну вещь. Можно?

— Да спрашивайте, когда вам захочется! Вы же зна­ете, я всегда чем только могу...

— Это — не о школе.

Светлана быстро оглянулась на буфетчицу — та смир­но сидела, отделенная пирожками и бутербродами от остального мира.

— Это очень... женский вопрос. Понимаете, у меня ни­кого нет, с кем бы я могла... посоветоваться.

У Юлии Владимировны что-то появилось в глазах... сочувствие... любопытство... одобрение. Так, наверно, еще в каменном веке бывало, когда одна женщина другой женщине...

— Я, кажется, догадываюсь, о чем вы хотите спро­сить. Ну-ну!..

Когда Светлана звякнула ключом, желая открыть, дверь вдруг распахнулась сама. Костя стоял в шинели, видимо только что пришел. В передней было темно.

— Добрый вечер.

— Добрый вечер.

Он нечаянно дотронулся до ее плеча, как бы испуган­но отдернул руку и зажег свет.

— Ужинать хочешь?

— Да, пожалуйста.

Поужинали в таком же стиле — будто он в гостях, а она не очень разговорчивая хозяйка. Потом Костя зажег лампу над диваном и взял книжку. А Светлана подсела к письменному столу.

Каждая тетрадь — как знакомое лицо. И почти уже знаешь, какое у какого лица будет выражение. Но сего­дня и ошибки, и кляксы, и красивые буковки в тетрадях отличников — все какие-то неодушевленные. И отметки ставишь без радости и без негодования.

В комнате полутемно и тихо. Где-то очень далеко, че­рез две двери, у соседей, чуть слышно пробили старые-престарые настенные часы. Сначала один раз, потом че­рез бесконечно долгий промежуток времени — десять раз. Еще, казалось, несколько часов прошло — опять намек на звук: дин-дон! — половина одиннадцатого.

Да что же это такое!

Светлана отодвинула тетради и громко спросила:

— Костя, что случилось?

Он сейчас же ответил:

— Очень неприятная вещь случилась — я тебе стал отвратителен!

— Костя, пойди сюда!

Даже заплакать хотелось, так быстро он подошел и схватил ее руки.

— Костя, слушай! Мне нужно тебе сказать...

— Что сказать?

— Костя, понимаешь, у нас...

— Светланка, да что с тобой?

Ну и недогадливый народ эти мужчины! Юлия Вла­димировна небось с полуслова поняла! Светлана спросила:

— Костя, кого бы тебе хотелось — сына или дочку?

— Светланка! Ох! Умница ты моя! Только можно ли так пугать человека! Сына, конечно!