Мама

Только сейчас увидела: Шибаевы, мать и отец, сидят в темном углу,— хотела подойти к ним.

— Светлана! Светлана! Кто-то тянет за рукав, обнимает. Маша! Вот с кем давно не виделись.

— Маша! А ты почему здесь? У Маши слезы текут по щекам.

— Так ведь это же мой Севка увидел, что твой муж с Володей Шибаевым к реке пошел, и Новикову расска­зал! Светлана, ведь у него все соседские ребята на побе­гушках были! Светлана, как это страшно, когда таких вот несмышленышей...

— Свидетельница Лебедева, что вы можете сказать по делу Новикова?

Светлана не ожидала, что будет так. Она думала, что будут задавать какие-то конкретные вопросы.

— Я преподавала в школе, где учился Новиков. Он был тогда в девятом, а я вела четвертый класс. Володя Шибаев был моим учеником.

— Как они учились, как вели себя в школе?

Очень это трудно — быть свидетелем. Знать, что каж­дое твое слово может повлиять на судьбу человека.

Новиков сидит очень прямо и с нагловатым любопыт­ством разглядывает публику в зале.

И видно, что это наигрыш, и страшно, что на нем, вчерашнем школьнике, арестантская пижама, и видно, что ему — как это сказала мать? — всего только девят­надцать лет.

Жалко? Да, жалко.

Косте было тоже девятнадцать, когда увидела его в первый раз. В девятнадцать лет — два года фронта, дол­гий путь от Вязьмы почти до польской границы, два ра­нения. И вот — третье. Костя сидит тут же, в зале, повяз­ки на руке уже нет.

— Вы не думали, что Новиков может оказать дурное влияние на младших ребят? — Это спросил адвокат Тол­мачева.

— Да. В особенности на Володю Шибаева, в особен­ности когда я узнала, что они живут в одном доме или в одном дворе.

— Вы говорили об этом родителям?

— Нет.

— Почему же?

— Я тогда очень скоро перестала преподавать... у ме­ня ребенок маленький... теперь двое. Я не работала эти годы и мало кого видела из своих прежних учеников.

Судья, немолодая женщина с лицом учительницы (ей бы классный журнал в руки!) или врача (если бы халат белый надеть!), понимающе наклоняет голову.

— Расскажите, что с вами случилось... Рассказала про сумочку.

— Мне ее вернули в тот же день.

— Есть вопросы к свидетельнице?

Опять спросил адвокат Толмачева: как учился в шко­ле его подзащитный.

— Учился, кажется, хорошо, но ведь я его и не знала почти — он был в восьмом.

Адвокат Новикова тоже задал вопрос:

— Вы были знакомы с матерью Новикова? Что вы можете сказать про эту семью?

Откуда он уже успел узнать? Впрочем, на то и ад­вокат!

— Мы с ней встречались в сквере несколько раз. Мне она была очень симпатична. Кажется, очень хорошая женщина.

— Есть еще вопросы? Нет вопросов.

И, прямо как в школе, приглашение:

— Садитесь.

Костя далеко, около него нет свободного места. Села в передний ряд, забронированный для свидетелей. Здесь и Толмачев, какой-то потускневший, как будто вылиняв­ший. Он приходит и уходит, как все, хотя и судят его.

На скамье подсудимых под стражей только двое: Но­виков и Жигулев, рецидивист, дважды судившийся. Вот кто совершенно спокоен и развязен без всякого наигры­ша. Человек уже немолодой, видимо большой физиче­ской силы. Жесткий ежик волос, тяжелые плечи, дубова­тые, грубые черты лица. И, может быть, неизбежный, да­же «профессиональный» контраст: холеные, белые, нерабочие руки.

По странной ассоциации какая-то боковая мысль: «Зачем мальчиков, школьников, стригут под машинку? Это не идет никому».

Мебель и все кругом — странная смесь торжественно­сти и будничности. Сидят три женщины за широким сто­лом, лица у них простые, даже как бы домашние. А стулья парадные, старинного фасона, с высокими рез­ными спинками: у судьи — повыше, у присяжных — по­ниже.

Что-то не идет следующий свидетель. Молоденькая секретарша проскальзывает в коридор.

— Где Шурыгин?

— А он, должно быть, на лестнице, курить пошел. Разыскали наконец Шурыгина. Вошел. В пальто с поднятым воротником, в кепке. Их несколько таких же развинченных парней стояло на верхней площадке лест­ницы. Гоготали. Курили. Значит, это все тоже свидетели. Судья — будто в школе недисциплинированному уче­нику:

— Опустите воротник. Снимите кепку.

Снял кепку. Опустил воротник. Расписку дал, что бу­дет правду говорить.

— Свидетель Шурыгин, расскажите, что вы делали в тот вечер...

— А мы все у Леньки сидели: я, Колька, Сашка... Опять властный и сдержанный голос судьи:

— Подождите. Какой Ленька? Называйте фамилии.

— Ленька? — Несколько мгновений раздумья.— Ну, Ригалета (Светлану так и передернуло), Новиков.

— Вот так и говорите.

— Ну, сидел я у Леньки, а потом пришли Колька, Юрка...

— Шурыгин, я вам еще раз повторяю: называйте всех по фамилиям, вы не у себя дома. Вы что же, к Новикову в гости пришли? Матери его не было?

— Не было. Да мы не в гости. Мы хотели на танцы идти. Ну, захватили с собой пол-литра. Сашка говорит: «Давайте за бабами зайдем, а потом...»

Судья опять перебивает:

— «За бабами»? Как вы говорите!

— А как же?

— Вы говорите про женщин, девушек?

— Да какие же они женщины? Бабы и есть.

Ропот негодования пробежал по залу.

— Тише, граждане!

Свидетель откашлялся.

— Ну так вот. Собрались уже идти. А тут Севка при­бежал и Леньке что-то стал говорить...

— Какой Севка?

— Да не знаю я его фамилии. Севка, пацан этот ма­ленький, который сказал, что Володьку застукали.

Маша вдруг заплакала где-то в заднем ряду. И опять:

— Тише, граждане!

Замолчала Маша.

Много есть в русском языке ласковых уменьшитель­ных имен. И даже так называемые «уничижительные». «Севка», «Сашка» — ласково звучат в устах матери или отца: «тон делает музыку». В устах этого косноязычного парня те же имена звучали как блатной жаргон, как ру­гательства.

— Ленька с Севкой на лестницу вышли, а там Жи­ган...

— Кто?

— Ну, Жиган, дядя Вася.

Он не ломается, не форсит, просто он не умеет гово­рить иначе.