Черная ночь нависла над Красной Пресней: аресты, мордобой, убийства по приказу офицеров.
Но на всех углах висели обрывки последнего воззвания штаба Литвина-Седого: «Мы начали, мы кончаем… Кровь, насилие и смерть будут следовать по пятам нашим. Но это ничего. Будущее за рабочим классом. Поколение за поколением во всех странах на опыте Пресни будут учиться упорству…»
На второй день рождества Арсений вернулся в Шую.
Кто-то колобродил на улицах с песнями под тальянку. Кто-то ломился в кабак. Но многие затаились дома: слезы побежденной Пресни подкатывали к горлу.
У Закорюкиных были пироги по случаю праздника. Но хозяин и хозяйка давились куском, слушая рассказы Арсения.
Ночами он пытался объяснить себе причины поражения в Москве. Конечно, кто-то из московских большевиков наивно ждал команды от ЦК РСДРП или Петербургского Совета рабочих депутатов. Но Питер безмолвствовал, не зная всей обстановки в решающие часы. И сам предполагал, что восстание скорее может начаться на берегах Невы, чем в Москве.
В белокаменной, решившись на восстание, не все постигли даже марксовы азы. А Маркс писал ясно: восстание — это искусство, с ним нельзя играть. Начали — так надо смело идти до конца. Неприятеля нужно брать врасплох, имея решающий перевес на главной позиции, и наступать, а не прикрываться обороной. Москвичи же повторили печальный урок Парижской коммуны: мало думали о наступлении, больше — об обороне. А оборона — конец восстания!
На стенах московских домов и на афишных тумбах пестрели призывы, которые не звали в открытый бой: «При встрече с сильным противником обстреливайте его и скрывайтесь… Не действуйте толпой, не занимайте укрепленных мест, пусть нашими крепостями будут проходные дворы…» Хорошо хоть, что на Пресне не следовали этому примеру и смело выдерживали открытый бой!.. И кучка героев заменяла батальон или роту, когда не топталась на месте и шла на прорыв!..
Но утерянного не вернешь! Что-то надо начинать наново…
Главным был вопрос о росте партийных рядов.
Ядра возникали в цехах, конспирация соблюдалась хорошо. И в начале 1906 года большевики Шуи стали центром окружной Иваново-Вознесенской организации: они объединили ленинцев Кохмы, Лежнева, Тейкова, Середы, Родников и Гаврилова-Посада. Кружки, обучение боевиков, долгие ночные беседы с агитаторами, которым трудно было без совета Арсения выступать на «летучках». Чаще стали шевелиться мужики в селах и деревнях уезда; наезжали туда проводить беседы. А кое-кто призывал жечь поместья и захватывать землю, рубить барский лес на постройки. В Шуйском, Юрьевецком уездах возникли среди крестьян прочные организации большевиков.
— Повзрослел, посуровел Арсений, — говорили товарищи.
И действительно, что-то новое в нем бросалось в глаза при первом взгляде: пролегла строгая морщина на лбу, осунулось, побледнело лицо, заметнее стали следы дробинок на щеке. И серые глаза иной раз сверкали гневом, и появились резкие нотки в голосе, когда он распекал нерадивого исполнителя партийных поручений. Но на поверку он оставался тем же: неутомимым, отзывчивым, добрым.
Сильно допекал его исправник Лавров со своим воинством. Казалось, вот-вот ухватит! Но Шуя была удобной для конспирации: кучи маленьких домиков с узкими прогонами и переулками, калитками, палисадниками, сараюшками. И все шло в дело, когда надо было заметать следы. Да почти в каждой семье рабочего Арсений мог найти приют и укрытие: его любили как самого близкого человека.
Бывали случаи: филеры нападали на его след. Но он умел долго кружить, чтоб сбить их с курса. А однажды и припугнул из револьвера такого «доброхота». Дело было в густых сумерках, да в кладбищенских кустах, и пуля не попала в цель. Но филер заячьими прыжками по снегу отмахал шагов двести с перепугу и больше не встречался…
Так прошла зима. С Осиновой горки, которой не раз любовался Арсений, со всех бугров заструились звонкие ручьи в Тезу. Ярко полыхало солнце над рыхлым льдом. Грачи загомонили на голых ветвях ракит и тополей, от зари до зари разносил песню над заснеженным лугом заливчатый жаворонок.
В эту пору получили ивановцы шифрованное письмо Надежды Крупской о IV съезде РСДРП. И три большевика, избранные на конференции в Иваново-Вознесенске, отправились в дальний путы Арсений, Химик и Бешеный ткач.
До Москвы ехали в разных вагонах и не общались в пути — как чужие. От Москвы двинулись в одном купе и поутру явились в Питере в химическую лабораторию Технологического института, где их радушно встретила Надежда Константиновна Крупская.
Озорной Фрунзе не удержался от шутки.
— Один товарищ у нас давний Химик, — показал он на Бубнова. — И едет на съезд под кличкой Ретортин. Выходит, попал он в самое место! — Михаил окинул взглядом колбы, реторты и перегонные аппараты. — Надежда Константиновна, он у нас самый дальновидный!
Крупская посмеялась. Было ей годов под сорок, но казалась она старше своих лет: стариковские очки, как у покойного Федора Афанасьева, теплая шаль на плечах, тихий глухой голос, первые серебристые нити от висков к затылку, где держались пучком каштановые волосы, небрежно утыканные черными железными шпильками. Она близоруко разглядывала собеседника и, как добрая учительница в преддверии трудных экзаменов, что-то подсказывала, когда он подыскивал слова для ответа.
— Как живет и как работает партийная организация? Кто ее делегат и с какого времени он большевик? Здоров ли и как подготовился к съезду? В чем нуждается? — спрашивала Крупская и быстро записывала ответ. Судя по всему, она осталась довольна.
И доверительно сообщила, что через два дня — в воскресенье 4 апреля — Ленин будет ждать их на даче «Ваза». Добраться туда несложно: по Финляндской дороге до станции Куоккала, затем по бугру двигаться тропой через лес…
У Фрунзе оставалось два свободных дня, и он поехал в свой институт.
Ему разрешили сдать экзамены в зимнюю сессию, если он обратится с заявлением в дни летних вакаций…
Воскресным днем ивановцы сошли с поезда на станции Куоккала. Огляделись, «хвоста» за ними не было. И, словно гуляючи, отправились по указанному адресу: на взлобок, еловым лесом и березовой рощей, по утрамбованной снежной тропе.
Ленин жил на даче «Ваза»: ее снял у шведа его старый друг-врач, большевик Гавриил Давидович Лейтейзен (Линдов).
Домик был двухэтажный, с мезонином, выступавшим в виде башенки, и с просторной летней верандой с узкими разноцветными стеклами. Ленин и Крупская жили внизу. Сюда и явились ивановцы. Но они были не одни: Владимир Ильич пригласил еще трех делегатов с Урала и одного — из Харькова.
Встретил он товарищей в прекрасном расположении духа — оживленно, просто, весело.
Был он лыс. Но рыжеватая бородка и словно бы запущенные усы кустились задорно. И ростом не выделялся. И черный костюм, жилет, галстук, ботинки — все было обычным, не для парада. Правда, говорил он громко, голосом высоким и резким, и как бы заполнял им до отказа небольшую комнату, где расположились гости.
Но трудно было выдержать взгляд его карих, пристальных глаз с хитрой лукавинкой. И обаяние его имени поначалу сковывало. Однако все это скоро отошло на второй план: Ильич быстро ходил по комнате, вперекрест обращаясь то к одному, то к другому. И казался просто старшим товарищем с железной логикой и на диво подвижным умом: он в два счета помогал любому собеседнику сформулировать его ответ — точно, метко. Вот уж поистине чувство мысли, сила мысли, блеск мысли! И в этом он был не сравним ни с кем!..
Об этом апрельском дне у Ленина оставил воспоминания H. Н. Накоряков. «Встреча была так сердечна, что мы сразу почувствовали себя давно знакомыми. Разместились в светлой, чисто прибранной и довольно просторной комнате на нескольких простых табуретках и садовой скамейке. Кроме этой скромной мебели, в комнате с обеих сторон стояли аккуратно заправленные железные кровати, похожие на больничные. Обстановку дополнял небольшой столик в простенке, видимо заменяющий письменный.
Владимир Ильич сразу стал душой беседы: он живо интересовался революционным движением на местах, условиями жизни рабочих, нашими биографиями, нашим образованием, даже тем, что мы читали, какие собрания проводили с рабочими перед съездом, какие издавали листовки, как понимаем задачи партии
