В ЗАГСе я, как говорится, пустил слезу. И не важно, что женился мой самый диковатый приятель Василий, отъявленный и успешный малолетний бабник. Не важно, что сам я в этот момент выглядел смешно: в бордовом пиджаке, золотом галстуке и с шелковой лентой с надписью «Главный свидетель». Не важно! Потому что момент был действительно торжественным. И беззубый коротышка Василий, на лице которого никогда до этого не проявлялась серьезность, который мог помочиться на эскалаторе в час пик, был одухотворен и трогателен в своем строгом костюме.
С утра я приехал к жениху в подмосковный город Железнодорожный. Мне нацепили ленту и галстук.
Невесту выкупали на Бабушкинской. На невестином пороге Василий тряс пачками десятирублевок, я извлекал из пакетов бутылки и передавал свидетельнице, миловидной брюнетке.
«Гуляли» на Манежке. Я шел со свидетельницей в паре. Она рассказала, что свадьба будет в ресторане, в гостинице рядом с Красной площадью. И я представил, как наша процессия сейчас свернет на право, минует нулевой километр, поклонится мавзолею и проследует к гостинице «Россия».
Напротив Исторического музея у меня кончились сигареты. Сбегав к палатке у метро, я купил пачку, вернулся, но свадьба уже ушла дальше.
Я бросился в арку Покровских ворот и мимо ГУМа направился к «России».
— Где тут свадьба? — озадачил я охрану на входе.
— Ну, как сказать… — охранник осмотрел мою праздничную ленту, букет в руках, — На пятом справляют, и в другом крыле.
Меня пропустили.
Поднимаясь на пятый этаж, я мечтал о рюмке, о свидетельнице. Меня переполняла какая-то недетская бравада и предвкушение реализации всех желаний. Я вышел из лифта в запустелый холл, и увидел в конце коридора стеклянные врата, затянутые белым шелком, из-за них слышался смех, музыка — свадьба была в разгаре. Все во мне засверкало с удвоенной силой: и галстук, и лента, и туфли, и глаза. Я распахнул двери и ощутил застольный аромат, столь любимый перед праздником и столь же ненавистный утром следующего дня. Я приближался к П-образной череде столов с яствами, и по пути трижды рек во всю мощь: «Горько! Горько! Горько…» Гости подхватили. Новобрачные припали друг к другу.
Но, это третье «горько» вышло у меня совсем кисло, простите уж за затертый каламбур. Я не узнавал ни жениха, ни невесту, ни гостей… Это была чужая свадьба!
Меня усадили за уголок стола, посочувствовали, налили…
Внизу я расспросил администратора. Оказалось, что в гостинице сегодня отмечается еще несколько свадеб. Я решил обойти их все.
В наше время «Россия» сохранилась только на фотографиях — ее снесли, чтобы не портить внешний вид Москвы. На свободном месте построят киноконцертный зал, мультиплексы, центры торгового обслуживания — все то, что сейчас застройщики обозначают всего одним древним словом: стилобат. Тем, кто не застал «Россию», я расскажу, что это было гигантское серое здание из стекла и бетона с высотной частью в центре — неуклюжее и величественное, как империя, именем которой оно было названо.
Так как ни я, ни администратор не знали, где конкретно проходят торжества, мне предстояло проверить все подъезды.
Я стал осторожнее, и уже не врывался в банкетные залы с околесившейся грудью, но все равно мое появление на каждой новой свадьбе вызывало оживление. Ведь надпись «Главный свидетель» все еще золотилась на шелковой ленте, и букет хоть и замялся, но не увял. Выбросить эти атрибуты я не смел, так как они были верным пропуском в глазах следующего охранника.
Скоро мне надоели эти прокурорские ковровые дорожки в коридорах, надоели желтые дверные ручки, тележки уборщиц, лестницы и лифты, банкетные залы, пьяные гости, женихи, невесты. Я вспоминал бедолагу из «Чародеев», гостя с юга, который заблудился в институте необыкновенных услуг, только я не заблудился, а отстал.
В одном из гостиничных кафе, из которого открывался прекрасный вид на Москву-реку, я решил отдохнуть. Заказал кофе.
Возможно, где-то совсем рядом веселился Василий и его невеста. А свидетельницу соблазнял чужой мужик.
«От свадьбы к свадьбе — пустеют столы», — бормотал я про себя.
И, действительно, на последнем торжестве, где я побывал, закуска уже заканчивалась, а на меня не обратили внимания.
Оставался всего один зал, где, гипотетически, еще могли праздновать. Он находился в башенной части гостиницы.
Туда вел скоростной лифт. Поднимаясь, я ощутил небольшую перегрузку, а при остановке — преддверие невесомости.
В зале никого не было. На столах, покрытых белыми скатертями, лежала чистая посуда, приборы, салфетки и искусственные цветы.
Я находился на самом верху, в центре пустого банкетного зала, в парадном наряде, с шелковой лентой с надписью «Главный свидетель», с букетом в руках… Подо мною женилась вся «Россия». А я стоял и смотрел, как огромное красное солнце опускается на Замоскворечье. Я снял ленту, положил ее на стол, рядом положил букет, и подумал, что никогда уже не буду свидетелем стольких свадеб.
АНФИСА
Я помню тот пустынный бульвар возле Чистых прудов, в который было не зайти из-за строительства метро. Тепло. Слякоть. Она сидела на спинке скамейки, обхватив руками колени. Смотрела наверх, и говорила, что ей нравится разглядывать сквозь крону дерева небо. Я тогда подумал, что где-то читал такое. Но причем тут книги?! Дымное московское небо видела она — девушка в сиротливой куртке с капюшоном — психопатка Анфиса.
Познакомились мы на дне рождения у общего знакомого. Черемушки. Зима. Меня привел друг. В прихожей лаял пудель с праздничным красным бантом на купированном хвостике. На вешалке грудились шубы, пальто, куртки. Друг представил меня как начинающего журналиста.
Анфиса курила на кухне. Одета она была не празднично: линялые джинсы, отвратительный зеленый свитер с «плечиками», на ногах домашние туфли на высоком толстом каблуке. Я поздоровался и спросил по-дурацки:
— Какими судьбами?
— Живу тут, — ответила Анфиса.
— С Пашей? — я вспомнил, что именинника зовут Павлом.
— Я ему комнату сдаю… Ненавижу художников и собак ненавижу. Он не заплатил мне за прошлый месяц.
— Ты не любишь собак?
— Я люблю виски, и кататься на коньках.
Мы замолчали. Анфиса прикурила новую сигарету, подошла к плите, зажгла газ под чайником.
Когда с утра она легла ко мне под одеяло, когда из-за нарастающего возбуждения похмелье отступило, я понял — она сделала правильно, что выгнала художника Пашу вместе с гостями. Правильно. Потому что теперь мне очень хорошо.
— Пойдешь со мной кататься на коньках?
— Я не умею…
Анфиса взяла вскипевший чайник, обернув ручку вафельным полотенцем. Вышла из кухни. Голоса в комнате смолкли, потом раздался визг. Мой друг с ошпаренной рукой выбежал в прихожую.
— Все вон отсюда! Пошли вон! — орала Анфиса, размахивая чайником с остатками кипятка.
Художник Паша еще месяц приходил к нам — потихоньку забирал вещи.
А мой друг больше мне не друг. Ведь я променял его на бабу.
Она прижалась ко мне спиной. Стала двигаться, насаживаясь на меня, и, когда у нее это получилось,
