кандидата от республиканской партии на будущих президентских выборах в 1956 году. Это были Найт, Ноулэнд, Уоррен и Никсон, и каждый из них имел в Сан-Франциско своих почитателей. Я спросил у ребят, что они думают насчет Эйзенхауэра – будет ли он баллотироваться на следующий срок?
– Ни за что. Ему уже шестьдесят пять. Он спит и видит, как вернется в Геттисберг и будет играть в гольф.
Все согласились, что у демократов снова будет баллотироваться Стивенсон, и тут кто-то спросил:
– А кто такой этот Кефовер?
– Сенатор из Теннесси, – ответил я.
– Ну, и что он собой представляет?
Я собирался ответить, что, хотя Кефовер большой любитель выпить и поволочиться, он все-таки сделал много хорошего как сенатор, но успел сказать только: 'Он пьет…', как кто-то сразу меня перебил:
– А кто не пьет? Лучше послушайте, что я вам расскажу про Билли Ноулэнда. – И пошло, и поехало…
Я отправился на поиски Уэйда и нашел его в группе студентов, столпившихся у рояля. Пианист как раз встал, чтобы немного отдохнуть, а его место занял какой-то кудрявый юноша, принявшийся наяривать боевой гимн Стэнфорда. За гимном последовала песня 'На стэнфордской ферме', которую пели на мотив 'Интендантов':
Я тоже присоединился к хору, и мы еще с полчаса горланили всякие песни, из-за чего гости постарше стали покидать зал. Потом кто-то крикнул:
– Поехали в Саусалито! Слышали, там открылся новый кабак, 'Амалфи'?!
– В Саусалито сейчас не попадешь, – сказал парень за роялем.
– Почему?
– Мост не работает.
Через минуту до них дошло, и все враз загоготали и заорали наперебой: 'Мост не работает! Мост не работает!' Под «мостом» имелись в виду Золотые Ворота в Сан-Франциско.
– Хочешь поехать в Саусалито? – спросил я Уэйда.
– А как девушки?
Выяснилось, что девушки хотят домой.
– Все было просто замечательно, – сказала Фиби, – но мне завтра с утра на корт, а Глория ночует у меня.
Было полдвенадцатого.
Когда мы выходили, толпа у рояля грянула новую песню:
Последнее, что я слышал, уже входя в лифт, был дружный рев: «Калифорния победит! Калифорния победит!»
По дороге домой девушки, не закрывая рта, обсуждали свежие новости. Я преклонялся перед ними, не в силах понять, как можно держать в голове сразу столько событий, как они умудрялись запомнить, кто на ком женился и кто у кого родился. Когда мы подъехали к дому Фиби, она, разумеется, сказала напоследок: 'Мы, наверно, страшно много болтали', а Глория спросила: 'Так вы, говорите, откуда?'
– Из Вандербилтского университета, – ответил я. – Это на юге, в Нашвилле. Там поют народные песни и угнетают негров.
– Это что, шутка? – спросила Глория.
Прощаясь, она сказала:
– Вы вполне милые мальчики, хотя немного чудные, – и подставила мне щечку для поцелуя. Уже войдя в подъезд, она обернулась и крикнула:
– И не забудь, что я говорила про Индию! Обязательно туда съезди! Такого вы еще не видели!
– Наверняка не видели! – крикнул я в ответ.
Сев в машину, Уэйд вперил взгляд в руль и, вздохнув, сказал:
– И на старуху бывает проруха.
Вернувшись в гостиницу «Николай», мы решили заглянуть к Вере Петровне. В ответ на наш стук она крикнула по-русски: 'Кто это?' Мы назвались, открыли дверь и остановились на пороге. Вера Петровна была одна.
– А почему так рано? – спросила она. Мы объяснили.
– Ах, бедные господа! Вам, наверно, грустно, да? Да, настроение было так себе.
– Ну, проходите! Или вы собираетесь куда-нибудь? Мы ответили, что нет – слишком устали, но не хотели бы, чтобы из-за нас она не ложилась спать.
– Ну, чепуха! Еще рано. Проходите! Садитесь!
Мы вошли и сели.
– Что вы будете пить?
Не успели мы ответить, как она громко позвала:
– Эй, Миша, что ты делаешь?
– Мою посуду, – донесся Мишин голос, должно быть, из кухни.
– Водка у нас есть? – спросила Вера Петровна.
– Есть, – ответил Миша.
'Выпить водки сейчас было бы в самый раз', – подумал я.
– Принеси!
Миша выглянул из-за двери, чтобы посмотреть, кто пришел, и через минуту принес бутылку водки и четыре рюмки. До этого мы с ними и с их друзьями пили только чай. Вере Петровне и Михаилу Владимировичу было за шестьдесят; они были знакомы чуть ли не со всеми русскими, жившими в Сан- Франциско, и часто приглашали в гости. Квартира их занимала почти весь первый этаж, но в других комнатах мы с Уэйдом не бывали, только в гостиной. Наш рассказ об испорченном вечере вызвал у них живейшее сочувствие. 'Так бывает', – говорили они и пытались утешить нас, как могли. Хотя мы и раньше часто беседовали с ними, но даже не знали, откуда они родом, – эмигранты иногда болезненно относились к таким разговорам. На этот раз я все же решил спросить.
– Мы из Тулы, – ответила Вера Петровна без тени смущения. – То есть, это я жила в Туле, там мы с Мишей и познакомились. А Миша вырос в Ясной Поляне.
Ясная Поляна! Просто невероятно! В школе переводчиков мы уже успели узнать, что это было имение Толстого. Неужели этот человек, Михаил Владимирович, который просил называть его Мишей, жил рядом с Толстым?
– Как вам это удалось? – спросил я.
– Мой отец работал там управляющим.
– А Толстого вы знали? – спросил Уэйд.
– Я видел его почти каждый день.
– Ну, и какой он был?
– Как когда – то веселым, то грустным, но настроения эти проявлялись у него ярче, чем у других людей.
Стены гостиной были увешаны иконами и фотографиями; на одном из снимков был изображен Толстой.
– Расскажи, как ты учился у Толстого в школе. И про тот случай, – сказала Вера Петровна.
Миша тяжело вздохнул, взял бутылку и налил еще по одной.
– За ваше здоровье! – Он поднял свою рюмку. – Да, тот случай в школе… Пожалуй, это был самый неприятный момент в моей жизни. Собственно, со мной-то ничего плохого не случилось, но вот то, что я так жестоко обидел его…
Он помолчал, потом заговорил снова:
– Надо вам сказать, что Толстой – разумеется, мы называли его Лев Николаевич – любил учить крестьянских детей. Он писал для них учебники, а еще время от времени устраивал школу. Когда он был помоложе, то учил детей самым разным предметам, но я его застал уже восьмидесятилетним стариком, и на уме у него тогда была одна религия. Занятия проводились по вечерам, в библиотеке. Мне он тоже разрешил
