— не желая замечать, как поморщился Горностаев.
— Говорить придется с Башкировым, а он не любит лирических излияний, — напомнил Горностаев. — Его можно убедить только фактами!
— Марина! — крикнул Орленов. — Бочку сюда!
— Какую еще бочку? — удивился Горностаев.
Марина тем временем, покорно подчиняясь причудам начальника, подкатила ногой на середину комнаты бачок из-под бензина.
— Факты на бочку! — скомандовал Орленов.
Его веселое настроение передалось и Горностаеву, так что Константин Дмитриевич уже без удивления смотрел, как Марина, будто заранее отрепетировав свою роль, стала выкладывать на бачок папки с документами, подобранными в строгом порядке: «Маневренность трактора», «Глубина вспашки», «Тяговое усилие», «Претензии завода», «Кабель»…
— Да, фактов тут предостаточно! — вздохнув, сказал Горностаев.
Веселое настроение, овладевшее было Орленовым, внезапно исчезло. Он собрал папки в кучу и сунул их в шкаф. Затем, отойдя к окну, принялся выводить на запотевшем стекле пальцем какие-то вензеля. За окном надоедливо стучал и шаркал мокрыми подошвами по глине затяжной дождь.
— О чем задумался, Андрей Игнатьевич? — осторожно спросил Горностаев.
— О пустяках! — сердито ответил Орленов.
Он не мог бы сказать, откуда взялось вдруг у него тяжелое настроение. Скорее всего оно возникло вместе с воспоминанием о Нине. Но, черт возьми, как трудно было бы в науке, если бы Улыбышевы составляли в ней большинство! А Горностаев почти спокойно говорит: «Поздно!» Нет, его надо догнать, хотя бы гнаться пришлось годы…
— О своих личных делах можно и не думать, — сказал Горностаев. — Теперь ты не один. И застить свет пустяками мы никому не позволим!
Орленов удивленно посмотрел на Константина Дмитриевича. Неужели выдержка пропала совсем, если секретарь читает по лицу, о чем он думает? Но и Марина глядела сочувственно. Орленов пересилил смущение, громко сказал:
— Ничего, мы еще повоюем!
— Не забудь свежего пороху подсыпать! — посоветовал Горностаев.
Горностаев тоже удивил Орленова. Он, право, стал совсем другим. Орленов уже не раз думал — полно, да тот ли это человек, который совсем еще недавно упрекал Андрея в попытках подорвать научный авторитет Улыбыщева? Но о чем, собственно, думает Андрей? Горностаев — коммунист. Как только до него дошла правда об Улыбышеве, он не смог молчать. И в этом тоже победа Орленова. Ни один человек не сможет молчать, если донести до него правду!
Оттолкнувшись от окна, за которым все шумел дождь, он спросил:
— А как же быть с Оричем и Велигиной? Они в курсе дела?
Они сговаривались о том, кого взять с собой в обком партии. Далматов предложил им собраться еще раз для последнего разговора. Горностаев безнадежно махнул рукой.
— Оставь их! Для Орича самое главное — его диссертация! А в остальном он думает только о том, как бы отсидеться в стороне…
Надо было подумать не только об Улыбышеве, но и о Райчилине, и об Ориче, и о себе.
Марина, небрежно помахав Орленову, вошла в левую калитку, к той половине дома, где жили Орич и Велигина. Нельзя ей больше нянчиться с Андреем. Перед последним боем он должен побыть один, собраться с силами.
Велигина сидела на веранде, закутавшись в теплый халат и головной платок, и читала какую-то рукопись. Капли дождя, разбиваясь на деревянном парапете, мелкими брызгами падали на страницы, но Вера как будто и не замечала их. Марина заглянула в страницу, исчерканную красным карандашом.
— Что ты делаешь?
— Да вот взяла цветущую кудрявую сосну и пытаюсь превратить ее в телеграфный столб.
— То есть?
— Редактирую. Диссертацию Орича. Ты знаешь, мы решили бежать с острова, боимся, что его скоро затопит…
— Да, в этом есть логика…
— Неопровержимая. Крысиная, — поежилась Вера. Она сделала это так, будто впервые заметила, что рядом шумит дождь и что очень холодно.
— Кто же додумался до… до такой логики? — спросила Марина.
— Кто же еще, он, конечно, — Вера кивнула головой в сторону столовой. — Вчера закончил свой опыт, сделал наспех кой-какие записи и потребовал, чтобы мы немедленно уезжали. Он уверен, что когда паны дерутся, то у холопов чубы трещат. Боится, что его диссертация опять лопнет…
— Но ты-то, ты! — с неожиданной страстью вскрикнула Марина.
— А что я? — Вера смерила подругу насмешливым взглядом. — Как твоя астма? Прошла? Я же говорила, что она у тебя от нервов. Такие болезни, голубушка, вылечиваются самым странным способом. Например, любовным увлечением, неудачным браком, рождением первенца, успехом…
— Знаю, знаю, — перебила ее Марина и в ее же тоне, небрежной скороговоркой перечислила: — Побоями, падением с трамвая, автомобильной катастрофой. Но я не об этом, я о том — как ты, с твоим умом и талантом, миришься с крысиной психологией?
Вера даже не обиделась. Она положила рукопись на колени и взглянула в серую, мутную даль, где виднелось только багровое пятно от сигнальной лампы на вышке ветростанции.
— Понимаешь ли, Марина, я просто баба. Женщина. Я привязалась к малохольному псевдоученому и не хочу ничего большего. Понимаешь? — она проговорила это грустно, но твердо, словно решала вопрос для самой себя. — Мне тридцать лет. Надеяться, что от кого-то сбежит жена и я займу ее место, я не могу. Постой, постой, не дергайся, это не о тебе! Я не красива, не очень умна, не умею наряжаться… Все мои женихи давно уже женаты и женаты прочно, а те, что не успели жениться, уже не женятся, они погибли на войне. Что же мне остается? Только то, что я и делаю, — держаться за Орича. Знаешь ли, скучно доживать век одинокой… А так я могу хоть заботиться о своем беспутном Ориче…. Вот, например, его диссертация. Орич абсолютно убежден, что знание русского языка для ученого не обязательно. Он и в анкетах в ответ на вопрос: «Образование?» — пишет: «Высчее…» Как же я его покину? Как ему помочь?
Трудно было понять, чего больше в этой исповеди: насмешки над собой или тоски. Марина стояла над Велигиной, как судья, но Вера словно бы и не замечала этого. Снова подняв рукопись к глазам, она вычеркнула несколько фраз и деловито спросила:
— Что такое, по-твоему, оригинальная мысль?
— Я думаю — умная! — растерянно сказала Марина, сбиваясь со своего гневно-обличительного тона.
— Я так же думала, — усмехнулась Вера, — но Орич утверждает, что оригинальная мысль — это кратчайшее расстояние между двумя цитатами. Своей диссертацией он меня как будто уже убедил в этом. Если из ста страниц его диссертации вычеркнуть все, что он взял у Вильямса, Мичурина, Лысенко, Маркса, Энгельса, Лебедева и других, то останется едва ли пять страниц текста, и то их понять будет нельзя, потому что это одни сказуемые без существительных. Существительные и все существенное — в цитатах…
— Как же ты можешь? Как? — Марина почти задохнулась от гнева, но Вера спокойно подняла глаза.
— Могу. А ты не волнуйся, как бы опять не разразился припадок, — заботливо заметила она. — Хочешь, пройдем к Оричу, у него, кажется, есть вино…
— Завтра мы идем в обком, — с усилием сказала Марина. — Я думала, что ты пойдешь с нами…
— Как? Далматов согласился принять вас? — Вера вскочила со стула, подхватила на лету соскользнувшие страницы рукописи, — Надо сказать Оричу! Будет шторм! Крысы должны бежать немедленно! — она пошла в столовую торопливыми шагами, словно и в самом деле почувствовала приближение беды.
— Куда ты?
Велигина остановилась на пороге:
