— Что там у вас случилось? Ты выглядел, как плохая новость. И как ты позволил этому пшюту отбить у тебя жену? И что это за глупость с покушением на самоубийство?
— Слишком много вопросов, — неловко пошутил Орленов. — Отвечать по порядку или выбрать главное?
— Подожди, сам разберусь! — хмуро сказал Башкиров. — Я вижу, что у тебя и в самом деле плохие новости! Если бы Улыбышев был фараоном или римским императором, он с удовольствием убил бы тебя по обычаям того времени. А что за делегация ждет меня?
— С протестом против фальсификации испытаний трактора Улыбышева. Данные его подделаны…
— Ну, ну, ну! — остановил его Башкиров. — Ты, кажется, тоже готов съесть его живьем? Так не выйдет! Какой бы он ни был карьерист, но науку уважает!
Орленов замолчал. Если когда-то он думал о том, что ему доставит удовольствие увидеть Улыбышева поверженным, то теперь ему хотелось только одного, чтобы все кончилось как можно скорее. Только Улыбышев мог утверждать, будто труп убитого врага хорошо пахнет.
Они поднялись в приемную. Горностаев, Чередниченко и Пустошка все еще стояли в тех же принужденно-торжественных позах, как будто изображали в греческой трагедии вестников несчастья. Башкиров поздоровался с ними, пригласил следовать за собой и прошел в кабинет.
— Ну, что скажете? — почти враждебно спросил он, усаживаясь.
Орленов понимал его состояние. Успех Улыбышева был неразрывно связан со славой института. А приезд Орленова и его спутников, несомненно, грозил какими-то неприятными последствиями, как бы ни пытался Башкиров отстоять свое мнение об Улыбышеве. И кроме того, где-то в глубине души директор сам таил сомнение… Слишком уж скоропалительными методами действовал Улыбышев. Другие сотрудники института, уже и проверив свои приборы, обычно пытались добиться еще лучших результатов, а Улыбышев шел к цели так стремительно, словно боялся, что его остановят на полпути…
И вот, видимо, его собираются остановить!
Башкиров начал читать письмо Далматова, ничем не выражая своих чувств. Далматов написал возражение не только в институт, но и в Центральный Комитет партии и в Комитет по премиям. Следовательно, скоро всем будет известно, что в институте появился жулик. Не какой-нибудь ошибающийся ученый, не просто схоласт, который не видит живой жизни за построенными им схемами, а самый настоящий жулик. Украл чужую идею, ничем не обогатил ее, а только испортил, даже украл чужую жену. И теперь — он уже доктор! Сегодня Ученый совет присвоил ему степень доктора за конструкцию трактора, степень кандидата наук Райчилину, как соавтору. Башкиров спросил, правда: за что же дается степень заместителю директора? Но и сам не стал настаивать на развернутом ответе, как будто боялся, что если копнуть поглубже, то выяснится, что и Улыбышеву-то присуждать степень не за что.
Но тон, тон письма! Можно было написать то же самое, но помягче! В ученом мире люди не привыкли к таким обнаженным характеристикам и выражениям! А ведь завтра письмо обкома придется огласить на чрезвычайном заседании Ученого совета…
Башкиров уже давно дочитал письмо, но все держал его перед глазами, чтобы заслониться от взглядов посетителей. Добравшись в своих размышлениях до мысли об Ученом совете, он испытал холодное негодование против Улыбышева. Ах так! Ну что же, как говорит сам новоиспеченный доктор технических наук: «Ты этого хотел, Жорж Данден!» Ну и получай по заслугам! И напрасно укорять Далматова за тон письма. Тут уже не наука, а черт знает что! Почти преступление! Из письма ясно, какой убыток принес государству самовлюбленный «изобретатель»!
Не обращая более внимания на делегатов, Башкиров вызвал секретаря и продиктовал:
— Вызовите всех членов Ученого совета завтра к шести вечера. Сообщите об этом также Улыбышеву и Райчилину. Явка обязательна…
Когда девушка вышла, Башкиров откинулся на спинку кресла и внимательно поглядел на Орленова. А он похудел! Не легко, видно, дается борьба с таким сильным противником! Честное слово, он выглядит почти так же, как в последние дни штурма Берлина.
Ему было и жаль молодого ученого и досадно. Неужели нельзя было все сделать потише, поумнее, и с тем же самым результатом? Разоблачай, если непременно хочется, но не выноси сора из избы.
Однако невольная краска стыда залила щеки Башкирова, когда он подумал об этом. Но вместо того, чтобы рассердиться на себя, он вдруг рассердился на Орленова и грубовато сказал:
— Ну вот, вы слышали мой приказ? Завтра на Ученом совете я дам возможность выступить с критикой работы Улыбышева. Есть ли у вас еще какие-либо пожелания или новые факты? Нет? Ну, тогда до свидания!
Орленов и остальные вышли.
Башкиров заметил недоуменный взгляд Андрея, почти комический испуг Пустошки, гордое негодование Чередниченко, удивление Горностаева, но не стал вдаваться в объяснения. В конце концов еще неизвестно, кому труднее, ему или Орленову. У Орленова вон сколько друзей! Они его, если надо, поддержат, а каково придется Башкирову, когда на институт станут сыпаться всякие нападки. А эта девушка… Похоже, что она метит на только что освободившееся место в сердце Орленова…
Впрочем, пора унять свой гнев. Вспоминая знаменитого цитатчика Улыбышева, можно бы сказать: «Юпитер, ты сердишься, значит ты не прав!» Орленов заслужил всё: и помощь друзей и любовь хорошей девушки. Он не стал пускаться в сделки со своей совестью, а вот о нем, Башкирове, этого не скажешь! Он, Башкиров, готов был, пожалуй, и упрятать в воду все концы, лишь бы не пострадала честь мундира. Так нет же! Пусть мундир страдает! Лишь бы душа была чиста. И что это за наука, если в ней нельзя сказать правдивое слово? Коли уж Орленов посмел сказать это, что же должен сказать Башкиров, его учитель? Георгию Емельяновичу запомнился недоверчиво-недоуменный взгляд ученика, брошенный на прощанье.
Когда он встал из-за стола, его позиция была ясна, сердце спокойно. Нелегкую ношу возложил на его плечи Орленов, но надо ее нести, иначе стыдно называть себя учителем и руководителем молодежи. Ведь от него ждут правильных поступков и многие по нему выверяют линию своего поведения.
Заседание Ученого совета началось несколько необычно.
Большой зал был переполнен. Встревоженные известием о чрезвычайном заседании, пришли и те ученые, которые давно уже забыли о том, где и в каких именно советах они состоят членами, и вспоминали об этом разве что в день получения гонорара, полагавшегося им даже за их великолепное отсутствие. Все места были заняты — собрались и приглашенные и незваные. Обращали на себя внимание журналисты, сбившиеся тесной стайкой в ложе и обсуждавшие вопрос, какие такие новости может преподнести директор института после вчерашнего триумфального заседания.
Улыбышев пришел вместе с Ниной. Если он и знал, что снова придется вступить в бой, то ничем этого не выдавал.
Райчилин отсутствовал — это заметили только сотрудники филиала, потому что на фоне знаменитостей, собравшихся сегодня в зале, не трудно было и затеряться.
Орленов стоял, окруженный своими спутниками, в комнате президиума и глядел через распахнутую дверь в зал заседания, где шумно рассаживались гости. Улыбышев и Нина сели в первом ряду и это тоже было показательно.
— А он и не думает сдаваться! — проворчал Горностаев. — Ну, Андрей Игнатьевич, трудно тебе придется!..
— И вам тоже! — отшутился Орленов.
Он следил за тем, как Улыбышев, склоняясь к Нине, что-то говорил ей, а она отрицательно покачивала своей гордой головкой. Но вот на лице ее появилась болезненная гримаска, она согласно кивнула и встала. Орленов подумал, что Улыбышев послал ее на разведку. Сейчас Нина появится здесь…
Он не знал, хочется ли ему снова видеть ее рядом, но на всякий случай отошел в сторону, предоставив Горностаеву, Пустошке и Чередниченко одним решать сложный вопрос, кому после кого выступать. Было ясно, что Улыбышева не собьешь одним ударом, придется говорить всем. Первым выступит Орленов, а затем уже остальные, в том порядке, какой они сейчас выработают.
Чередниченко проводила его глазами и одобрительно кивнула: пусть обдумает свое выступление.
