жаждущие земли. До самой полуночи он не уйдет отсюда. И по высохшему руслу снова побежит ваша речушка… И дожди будут идти через каждые два дня до конца месяца.
— Да будет так! — обрадованно воскликнула Чаруша и тут же сникла. — Ты не придумал это?
Строптивый покачал головой.
— Откуда тебе знать, что так оно и будет?
— Ведь я же Ведун. И я это сделаю.
— Ой ли, сладкоречивый господин мой! — сверкнув жемчужинками влажных зубок, пропела она.
И не знала земляночка, что разговаривая с ней, Строптивый одновременно вел сеанс переговоров с Верным, которого здесь знали, как Сердитого Воина. И не знала, почему ей так хорошо с этим жгучим брюнетом. И не знала, почему ей так нравится ласкающий взгляд его карих глаз. И не знала она пока вдруг не заметила, что охватившие ее ликование и упоение счастьем идут от полета, совершаемого ими в поднебесьи.
— Тебе не страшно, Чаруша? — спрашивал ее спутник.
— Мне хорошо, — отвечала она, задыхаясь от встречного ветра.
— Тебе всегда будет со мной хорошо, — шептал он.
Девушка смотрит себе под ноги. Ей кажется, что ее ступни, затянутые в кожанные ремешки сандалий, все-таки теребят пожухлую траву тропинки и, вместе с тем, она все видит с высоты. И темный лес, и родничок, а вот и их поле…
«Да что это такое?!» — возмущается она. На нем, на их поле, чьи-то овцы. Чаруша подбирает хворостинку и с криком: «А ну, паршивцы, вон отсюда! Вон!» — гонит их. И смеется…
И тут видит дворик родного дома. Зарывшись в пыль, под навесом дремлят куры. Они лениво и равнодушно наблюдают за схваткой двух соперников — белого и красного петухов…
Мать вешает белье…
Адам похрапывает за домом в копне свежего сена. Чаруша бросает в него хворостинку. Он с перепугу вскакивает, озирается и, сплюнув от досады, опять плюхается в шуршащую перину пахучих трав и цветов…
В открытых дверях мастерской — отец. Чаруша видит его спину и широкие взмахи руки. «Набрасывает эскиз», — догадывается она. И вспоминает, что ей надо быть рядом с ним. У него важный заказ от повелителя Вавилонии Навуходоносора. Наказано сделать обеденный сервиз. И ей пришла идея формы супницы. В ее основании следует изобразить поленья, которые надо будет окрасить в цвет горящих углей. И всем со стороны должно казаться, что супница стоит на огне.
— Это будет красиво, — говорит она.
— Что красиво? — переспрашивает Строптивый.
Чаруша в растерянности и в крайнем недоумении смотрит себе под ноги, на своего спутника, оглядывается по сторонам. Они почти пришли. Оставалось обойти соседскую овчарню и она у себя дома. Чаруша вдруг как очнулась. Провела ладонями по глазам. «Наваждение какое-то» — подумала она и, выхватив из рук провожатого кувшин, побежала домой.
— До свидания, Чаруша, — крикнул ей вслед Строптивый.
Она остановилась. Строптивый не мог оторвать от нее глаз. Испуганное, растерянное и объятое пожаром радости лицо ее показалось ему до боли родным. Ему не хотелось отпускать ее. Но он спешил. И он выпустил ее из колдовского поля своего нимба.
— До свидания, Ведун, — зардевшись ответила девушка и юркнула за овчарню.
— Наконец-таки! Отец тебя заждался, — завидев ее кричит мать.
Она вешает белье.
Под навесом, зарывшись в пыль, равнодушно наблюдали за дракой петухов, куры.
В проеме дверей, ведущей в мастерскую, — спина отца. В руках у него уголь. Он рассматривает сделанные им наброски сервиза.
Чаруша в недоумении. Она только что это все видела…
Поставив кувшин, она несется за дом. В копне сена, похрапывая, спит Адам. Рядом валяется хворостинка. Та самая, которой она гоняла с их поля овец, и которую бросила в него.
«Боги! Что со мной?» — пятясь от брата, бормочет она.
И тут, выглянувший из мастерской отец басовито прогудел:
— Чарушка-копушка, я заждался.
— Я сейчас, папа, — массируя лоб, отзывается она.
— Что с тобой, дочка? На тебе лица нет, — озабоченно спрашивает Авраам.
— Наяву привиделось что-то… Из-за бессония, наверное, — сказала она и, взяв со стола уголек, подошла к стене.
Эскиз супницы, с пылающим под ней костерком, отцу понравился. Таких супниц нужно было три. И они с отцом принялись за дело. Авраам тер краски и месил глину, а она из тонких ивовых прутиков плела форму. И думала о Ведуне. К трем часам пополудни стало темно. Над городищем нависла грозовая туча. И хлынул ливень. И люди визжа, хохоча и приплясывая, бегали под его живительными струями и славили богов.
— Так будет каждый третий день до конца месяца, — не отрываясь от работы, сказала Ева.
И так оно и было.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
1. Горячий мед холодных губ
Минуло трое суток. Всего трое. Но по ВКМ. А на Земле их прошло сто девяносто. В какие-то минуты Земля скинула с себя легкое платьице летнего ситчика и принарядилась в золотую парчу осени. Еще несколько скоротечных минут и Земля накинула на себя ослепительной белизны горностаеву шубу…
Вавилония лежала в снегах. Поскрипывал острыми зубками морозец. На сталистом небе стояло неяркое и не греющее солнце.
И все это время Строптивый не видел Евы. Он заставлял себя забыть ее. И не мог. Та неведомая сила, что тянула к ней, была выше его. И он решился…
Поселок по уши увяз в сугробах. Над крышами поднимались кудрявые столбики дымов. Молодежь была на улице. Лепила несуразные фигурки, бросалась снежками, скатывалась на дощечках с горок. На такой-то дощечке он и увидел Чарушу. Держась за плечи какого-то парня, она катились под гору к изгороди той самой овчарни, где Строптивый с ней расстался. Потеряв равновесие, они повалились в сугроб. И парень вдруг бросился на нее и стал натирать ей снегом щеки. И кажется пытался поцеловать.
— Ева! — раздался недовольный голос матери. — Живо! Ты мне нужна!
Оттолкнув от себя навязчивого парня, Чаруша побежала домой… Строптивый знал — она сейчас вернется. Ведь мать ее не звала. Это он, Строптивый, с имитировал ее зов.
— Ну коль пришла, — сказала Руфь, — сбегай к Феодоре. Узнай, как она? Не нужно ли что?
— Да, сбегай, дочка, — поддержал Авраам. — Кровь стынет от ее криков. Умирает, бедняга…
И краснощекая, пылающая жаром, в распахнутом полушубке, она выбежала прямо на него. И не заметила. Проскочила мимо. Строптивый опешил. И само собой, как сгусток невыразимо болючей тоски, не с губ, а из самой груди вырвалось:
— Чаруша…
И Ева поскользнулась. И, не удержавшись, бочком повалилась в сугроб. Он бросился к ней. И огнем полыхнули в него и вылетевшие из-под шали волосы, и заснеженное лицо, и подернутые поволокой глаза, и полураскрытые губы.
— Ведун… Где ты был? — прошептала она.
И в горячем шопоте он услышал ту же самую отчаянную тоску. И он робко пригубил обжигающий мед
