высокомерными нотками, в один миг, встряхнув, привел его в чувство.
«Что это со мной?.. Что это я?.. Кто она?.. — опомнившись от необычного для него помутнения рассудка, разбирался он в себе. — На служанку не похожа. Не те манеры… Фрейлина! Ну, конечно! Как и положено герцогине Тосканы…».
И Джорди, склонив голову, с не прошедшей от охватившего его волнения и дрожью в голосе опять, независимо от себя, понес черт знает что.
— Синьорина, простите меня, простолюдина… Я как сам не свой… Так неожиданно… И виной тому не язык мой…
— Я спрашиваю вас, — строго перебивает она его сбивчивые объяснения, — где ученик ваш? Где граф Джакомо деи Медичи?.. Он нужен Его величеству герцогу Козимо.
— Ученик?.. Мой?.. — бестолково повторяет он, собираясь с мыслями. — Ах, да! Джакомо?! — наконец доходит до него. — Граф побежал в конюшню. Там народился жеребеночек.
«Сынок этого жеребчика уносил тебя от погони?» — любопытствует Часовщик.
«Нет, его внук», — нехотя, сомнамбулой, отзывается спящий Бруно.
Он еще там, в том эпизоде. Ему не хочется отрываться от него. Да и Часовщику это без надобности.
— Значит, они там встретятся, — уверенно предполагает юная женщина и, взмахнув юбками, выпархивает из комнаты, обдав его душистым сквознячком.
В комнате пахнет ею. Он, этот запах, не дает ему сосредоточиться. Ни одной путной мысли в голову не приходит. Мысли только о ней… Кто она? Как ее зовут? И как он мог так опростоволоситься?! Как его угораздило спутать ее с приставучей, неряшливой служанкой? Уже по тому, как она держалась, можно было бы догадаться, что она не из плебса.
В тот момент Бруно и не подозревал о степени того, как он опростоволосился. Об этом он узнал ближе к вечеру, когда камергер позвал его к герцогу Козимо. Джорди обрадовался. Уже сейчас он сможет воочию увидеть не выходившую из головы незнакомку.
Внезапный вызов его не удивил. Дневные, как правило, неожиданные вызовы объяснялись просто. Либо его валил с ног очередной сердечный приступ и ему казалось, что он умирает, либо ему было невмоготу от одиночества и он, не дожидаясь вечерних собраний, хотел с ним пофилософствовать о бренности и загадках жизни… Первое с ним случалось чаще всего. Герцог страдал от врожденного порока сердца. В последнее время приступы, один тяжелее другого, били его чуть ли не каждый день. Может, и сейчас скрутило… Что касается смертельной скуки — ее быть не могло. Приехала жена, которая отсутствовала, пожалуй, месяцев семь. Может и больше. Она лечилась. Слишком тяжелы были роды, да вдобавок доконала смерть младенца.
Малыш, наследник Тосканы, прожил где-то около месяца. Он уродился в отца. С пороком сердца. Оно остановилось у него во сне. Говорят, Антония едва не рехнулась.
Джорди никогда не видел хозяйки замка, а по отрывочным рассказам челяди, вспоминающей об устраиваемых ею истериках, он представлял Антонию немочной, капризной и потому дурнушкой. Причем себялюбивой. Такая наведет еще большую скуку.
Лучшего лекарства от скуки, чем пиры и охота, быть не могло. Но из-за частых в последнее время сердечных приступов герцог перестал устраивать оргии и откровенно побаивался развлекаться с женщинами. Хотя его жизнелюбию и неуемному сладострастию мог позавидовать самый бесшабашный гуляка. Он изменился после нескольких инцидентов, которые могли закончиться весьма и весьма плачевно и… позорно.
Из двух последних он едва выкарабкался. Однажды — на охоте, когда завалил в кусты пышногрудую маркизу Гвиди. А другой раз — после бурной ночи в постели с семнадцатилетней синьориной Боретти, дочерью богатого негоцианта. Тогда лейб-медик двора сказал ему:
— Ваше величество, в третий раз Ее неподкупность госпожа Смерть не будет так милостива к вам…
Ну как можно было после этого не остепениться? Кто из смертных выдерживал могильный взгляд Великой Особы, именуемой Смертью? Разящ он и неумолим. А вот его, правителя Тосканы Козимо Первого деи Медичи, — пощадил. Причем не однажды. Видимо, другая синьорина — божественная Жизнь, которую он без памяти любил и жаден был до ее сладостных прелестей. — заступилась за него. Но кто, скажите ради бога, уходил в мир иной с восторгом удовлетворения? C чувством сытости?.. Да никто!..
Жуткая Особа Смерть и несравненная синьорина Жизнь — вот две женщины, которые отныне владели его мыслями. Мыслями неутешительными, подчас подбрасывающими, как поленья в камин, смутные надежды. Светлыми и беспомощно куцыми. То поднимавшими в его умозрении человека до божества, то с беспощадной убедительностью нашептывающими: какое это, так сказать, мыслящее существо — ничтожная тварь. Мыслями, которые ставили много вопросов и не приводили к вразумительным ответам…
И потому красавицам и буйным увеселениям герцог Козимо предпочел таинственную тишину своей библиотеки и неспешные, погружающие его в полный таинств мир Создателя, философские беседы с учеными друзьями. Откуда он, этот мир, и есть ли мир иной? И что наш мозг и в нем ли разум? И если допустить, что человек разумен, то что такое судьба и роковые предначертания? И кто, как и на чем чертает их?..
Он искал на них ответа, полагая, что именно в них ключ к бытию людскому и к самому человеку.
Лучшего места для этого, чем библиотека, с ее редкими манускриптами и фолиантами мудрецов минувшего, и лучшего времяпрепровождения, чем философские беседы, — для него отныне не существовало. И удивился Козимо тому, как он раньше мог обходиться без этого. Как он мог не знать того, что было рядом? Было рядом и… не видел! Очевидно, пришел он к выводу, в житие человеческом есть много других миров, о которых люди не догадываются или имеют смутное представление об их существовании…
Они как бы пребывают в своем водоеме. Каждый в своем. И иного блага им не надо. Редко кто высунет вдруг нос и увидит, к своему удивлению, рядом, по соседству, незнакомое, необычное и лучшее для себя — и тянется к нему. Ну, точь-в-точь, как он…
— Откуда у них появляется это «вдруг»? — недоумевая, спрашивал он как-то молодого аббата, сына двоюродной сестры своей и двоюродного брата жены его Роберто Беллармино.
Смышленый Беллармино, добивавшийся епархии Тосканы, а вместе с ней сана епископа, лез вон из кожи, чтобы обратить на себя внимание и выслужиться. Допущенный к философским собраниям, устраиваемым дядюшкой, он хорошо знал, что герцог страсть как не любит неубедительных ответов. Он по этой причине невзлюбил папского нунция, который на каждый из вопросов поучительно изрекал что-то из святого писания, давая понять, что это истина в последней инстанции, а все остальное досужее и вредное словоблудие. Герцог сначала перестал принимать его, а находясь по случаю в Риме, прямо при кардинальском соборе сказал своему прямородному понтифику Святого престола Клименту восьмому: «Убери от меня этого дуралея». И нунций тотчас же был отозван…
А как ему, Беллармино, истолковать неясное состояние души человеческой, которое всерьез занимает правителя Тосканы? И Роберто пошел на хитрость.
— Дядюшка, поднятое вами так необычно и глубоко, что я не смог бы даже так доступно сформулировать столь точно подмеченный вами зигзаг человеческой души.
— Зигзаг… Зигзаг… — вникая в сказанное, проворчал Козимо. — Так с чего бы и откуда он?..
— Как знать, дядюшка… Думаю, вряд ли кто из ученых мужей, приближенных к вам, ответит на него в полном объеме. Для этого надо иметь особый склад ума.
— Пойди найди таких…
Роберто только и ждал этих слов.
— Есть такой!.. Бенедиктинский монах. Родом из Нолы. Мне доводилось его слышать. Его речи — уму непостижимы. Богословы Рима поговаривают, что в него вселился дьявол. Обвиняют в ереси.
Герцог досадливо машет рукой.
— Что они там, в Риме, знают? Ересь… Еретик… — клокочет он. — Они даже смысла слова «ересь» не знают. Это слово от эллинов. Означает оно необычное толкование, оригинальное мнение. И только. Хочешь
