немедленному отпору поручиком. Над головой при словах старичка тяжело заворочались и засопели, но возмущаться тоже пока не спешили, а на верхней полке напротив, не обращая внимания на стоящий в вагоне гвалт и равнодушно выставив на всеобщее обозрение обтянутую черной кожанкой спину и забрызганные застарелой грязью сапоги, спал какой-то плечистый господин.
Внезапно вздрогнул и поплыл назад вокзал, и постепенно набираемая поездом скорость быстро смешала в одну бесформенную массу толпящиеся на перроне фигуры и лица. Потом под веселый перестук колес покатились навстречу какие-то хозяйственные, давно заброшенные постройки, кучи мусора, остовы товарных, разобранных на дрова вагонов на соседних путях… Лишь только пробивающаяся сквозь угольную пыль молодая трава и чуть подернутые зеленью деревца вдоль путей оживляли эту безрадостную картину. За деревьями виднелись обветшалые одноэтажные дома окраинной Москвы, над которыми кое-где торчали мертвые трубы давно неработающих заводов. А вскоре далеко позади остался и сам несчастный, голодный, переживающий свою четвертую революционную весну город…
Крутицын не заметил, как задремал. Проснулся от грубого тычка в ногу. Над ним нависал какой-то плосколицый субъект и щурился от закатного, бьющего в окно солнца. Ноздри субъекта раздувались от гнева. Покладистый старичок, испуганно моргая, смотрел то на него, то на Крутицына. Женщины спали, лишь паренек с помятым со сна лицом с боязливым любопытством следил за развитием событий. Спина в кожанке и забрызганные грязью сапоги были все так же неподвижны. Крутицын покосился на жену. Маша спала, прислонившись головой к оконному стеклу, и лицо ее казалось умиротворенным. Увидев, что Крутицын открыл глаза, субъект нарочито гнусавым голосом спросил:
— Это ты, что ли, фраерок, мои манатки в проход сбросил?
При звуках его голоса Маша сразу же нахмурила брови и зябко поежилась, продолжая, однако, спать.
— Ну я, — спокойным голосом, стараясь не разбудить жену, отвечал поручик. — И что с того?
— А то, что это мое место, понял? — все больше нервничая, напирал плосколицый.
— А чем, любезный, докажете? У меня вот, например, билеты имеются. А у вас что? Только эти вещички? — стараясь сохранять спокойствие и сожалея, что не переложил свой револьвер в карман шинели, вопрошал Крутицын.
— А тут и доказывать нечего, фраерок! А ну-ка встал со своей бабой и ушел по-хорошему, пока не огорчили тебя.
— Ты, что ли, меня огорчать собрался? — усмехнулся Крутицын, резко вставая со своего места. Не ожидавший этого плосколицый инстинктивно отпрянул и, зацепишись за чью-то ногу, рухнул в проход. От грохота проснулись все, даже кожаная спина заворочалась, гулко стукнув в стену сапогом. Маша вскрикнула и уцепилась за рукав Крутицынской шинели:
— Сережа, что?! Что здесь происходит?
— Все нормально, Машенька. Просто человек на наши места претендует, а билет предъявлять отказывается. Я думаю, Машенька, он просто врет. Врете ведь, господин хороший? А? — последнее Крутицын произнес уже с угрозой в голосе.
Плосколицый поднялся, воровато зыркнул по сторонам и почти прошипел, оскалив страшные черные зубы:
— Ну хорошо, фраерок, ты сам напросился!.. Погоди у меня…
С тем и ушел, забрав свои тюки. Маша испуганно приникла к севшему обратно на свое место Крутицыну:
— Сережа, мне страшно! Давай уйдем отсюда.
Даже сквозь шинель и женино демисезонное пальтишко Крутицын чувствовал, как часто бьется ее растревоженное сердце.
— Куда ж мы пойдем, родная моя? Да не бойся, ведь кругом люди… — При этих словах старичок сочувственно вздохнул, проснувшиеся женщины еще больше нахохлились, а молодой человек с деланным равнодушием уставился в окно. — Нам с тобой только ночь продержаться, а утром уже Минск.
В тревожном ожидании прошел остаток вечера, но плосколицый так больше и не появился.
Навевая сон, мерно стучали колеса, плыл за окном задернутый мраком пейзаж, и засыпало купе и засыпал весь вагон. И уже спала, склонив голову на мужнино плечо, Маша, и охваченному полудремой поручику самому уже начинало казаться, что все произошедшее несколько часов назад лишь только померещилось… Он снова подумал о том, что неплохо было бы переложить револьвер в карман шинели, но не хотелось беспокоить Машу, да и светиться оружием, пожалуй, было тоже ни к чему…
Крутицын продержался до глубокой ночи, на долгих стоянках вслушиваясь в шумы спящего тревожным сном вагона и пялясь в черное окно, за которым ни огонька, ни звука, но незаметно тяжелела голова и наваливался нехороший, кошмарный сон: чудились бывшему поручику чьи-то чересчур громкие голоса, развязный смех, и под конец кошмара кем-то четко над ним произнесенное: «Вот он…»
— Сережа! — проснулся Крутицын от отчаянного крика жены. В тот же миг не успевшего опомниться поручика грубо выдернули с места и приложили головой о край полки. В голове сразу же зашумело. Крутицын дернулся, пытаясь вырваться из крепких сграбаставших за грудки ручищ, успел даже съездить по чьему-то почти полностью растворенному во мраке лицу, но откуда-то сбоку в скулу вдруг влетел твердый, как булыжник, кулак, и окончательно помутилось в глазах, и во рту стало солоно от крови. «Эх, проморгал, раззява. Только бы не потерять сознание, только бы…»
Обмякшего поручика поволокли куда-то прочь по заставленному мешками проходу, пока наконец не втолкнули в наполненный колесным грохотом тамбур с тускло горящей под потолком лампочкой. Там, не давая опомниться, Крутицыну несколько раз саданули поддых, а потом заломили назад руки, да так что в плечевых суставах что-то хрустнуло.
— Ну что, фраерок, предупрежал я тебя, а? — прошипел над ухом поручика знакомый уже голос. Перед ним, нехорошо осклабившись, стоял с ножом плосколицый. Двое его подельников держали Крутицина сзади. «Это конец, — подумал он. — И рыпнуться даже не успеешь. Короткий удар лезвием под ребро и полетишь ты, Сережа, дохлым под откос». Но не собственная смерть сейчас страшила Крутицына, а судьба остающейся один на один с уголовниками жены. От ощущения собственного бессилия он готов был завыть. Как нелепо, как страшно заканчивалась жизнь.
— Мужики, что вы, в самом деле? Давайте поговорим. По-хорошему. Как люди, — стараясь сохранять спокойствие прохрипел дуреющий от боли поручик, чувствуя, что держат его крепко и так просто из этих рук ему не вырваться.
— Прости, фраерок: поздновато по-хорошему-то. Я ведь жизнь твою вместе с бабой твоей на кон поставил. И проиграл. Вот ему, — кивнул он на тяжело дышащего справа громилу. — А должок, сам понимаешь, платежом красен. А баба у тебя знатная. Сисястая. Такую маять одно удо…
Каким-то чудом извернувшись, поручик достал сапогом плосколицего, и, прежде чем страшный удар по голове вверг Крутицына во мрак беспамятства, успел услышать его сдавленный полный боли и ярости крик: «Кончай его, падлу! Кончай!..»
А потом был какой-то черный бесконечнй туннель, куда поручик падал, раскручиваясь все сильнее и сильнее…
— Сереженька, миленький, очнись!.. Сереженька! — услышал он над собой вдруг прорвавшийся из небытия дрожащий, полный слез голос жены и почувствовал, как нежные ладони гладят его по лицу.
Чей-то сочный, гремящий рядом басок властно спрашивал у кого-то:
— Товарищ, когда ближайшая станция?
И этот кто-то, видимо проводник, испуганным голосом отвечал:
— Узловая. Минут через десять — пятнадцать будет…
— Ступин, распорядишься на станции, чтобы сгрузили трупы, да позвони в местное ЧК по поводу задержанного. И глаз с него не спускай, пока на станцию не прибудем!
— Есть, товарищ Вострокнутов! — отвечал сочному баску кто-то третий.
Тусклая лампочка под потолком показалась поручику ослепительной. Рядом с лампочкой белело заплаканное и такое родное лицо Маши. Сильно ныл затылок и чьи-то сапоги больно упирались Крутицыну в бок. Чуть повернув голову, увидел он распростертое рядом тело, с задранным кверху небритым подбородком. А за ним, у наружной двери, уставившись на поручика остекленевшими полуприкрытыми глазами, сидел, безвольно раскинув ноги, неживой уже плосоклицый и изо рта его стекала черная
