мерцающий нож. Лилит, неотступная и неуловимая.
Это она лежала в стеклянном гробу? По её лицу скользили ржавые отблески факелов? Её волосы раскинулись на алом сафьяне, как чёрные щупальца мёртвой медузы?
И да, и нет. Это был Карнавал, Матильда…
Всего лишь одна из иллюзий. И я сама — не более, чем иллюзия. Тень от тени, отголосок львиного рыка где-то в пустыне, на другом конце света… Или эхо от крика кого-то, кто мечется сейчас в пылающей постели и тщетно пытается сбросить вязкую сеть ночного кошмара. Я — пожар в твоём доме, рушащий балки и превращающий старые снимки и фарфоровых кукол с голубыми глазами в кашу из мокрого пепла и горчично-седой золы. Я — багровые плети плюща, увившего окна и заслонившего солнечный свет. Но это не важно, взгляни, какие цветы… Я засыплю ими твою постель, ты утонешь в них, моя глупая испуганная девочка…. Я — кровь на твоём языке, я — боль в твоём теле, разъедающая всё, прорастающая в каждой клетке…
Если я сейчас обернусь, ты не увидишь лица. Ты увидишь Ничто, пьющее ночь, кровь, пустоту. Меня нет, моё тело — труп, избежавший могилы, моё лицо — карнавальная маска, моё имя — повторение старых легенд… Меня нет, Матильда. Ты одна… Но если ты взглянешь в зеркало — ты увидишь меня, мои губы, мои глаза. Я прыгну на тебя из зазеркалья, как моя великолепная чёрная пантера. Я припечатаю тебя к земле; к той самой земле, которая жаждет тебя, как жаждем мы все — бесплотные, бездомные…
…Небо рухнуло иссиня-чёрным куполом, земля взволновалась, как море, и под их ногами зазвенел натёртый паркет. Со всех сторон зашелестели зеркала гигантского бального зала. Они закружились, понеслись по кругу, и Матильда не могла понять, что это за танец. Лилит летела, как ураган, в чёрном лоснящемся фраке и чёрном цилиндре, сжимая её стальными руками — безвольную, вялую, почти что спящую… Сожми она руки немного сильнее — и рёбра Матильды треснут, словно стекло, и она осядет на пол — куча осколков и бессмысленных тряпок.
Зеркала наступали со всех сторон, и каждый взгляд в зеркало был как пощёчина. Это она? Что с её руками? Это не руки, это бесформенные жалкие клешни с лоскутами обвисшей протёртой кожи. А лицо? Верните моё лицо! Это неправда, это не я — это скопление жёлтых морщин, поглотивших черты…Её волосы стали осыпаться с головы, и Лилит безжалостно топтала их лакированными чёрными ботинками.
Она хотела кричать — но горло как будто сжимал ошейник с шипами. Это не я… отдайте моё лицо, мою жизнь… Шарлотта!
Шарлотта сидела неподвижно у стены — безмятежно раскинувшись, как в своём кресле. Её губы и шею заслонял огромный чёрный веер. И только глаза… неподвижные, как у слепой… холодные, словно лёд, наползающий с горных вершин.
Шарлотта, что ты здесь делаешь? Кто привёл тебя сюда?
Но Шарлотта не замечала Матильды, не слышала её безмолвных воплей. За её спиной появилась чёрная тень. Чьи-то руки в белых перчатках легли ей на плечи. Шарлотта закрыла глаза, запрокинула голову… Веер упал на колени…
Шарлотта! Не надо!
…А потом она лежала на алтаре и огненный блеск витражей обжигал ей глаза. И вновь она увидела Лилит такой же, как тогда, на пустынной улице, заражённой Карнавалом. Лицо Лилит покрывалось пятнами и исчезало, оставляя лишь тень. Пустота под ниспадающим длинным одеянием. Жрица с чашей в руках… Нет, не надо! Только не это!
И её не стало. Она растворилась, исчезла. Она лежала в земле, и древесные корни разрывали её тело. Она сама стала этими корнями, её кости рассыпались, обращались в прах и уходили всё глубже и глубже… Она не могла дышать, но это было и не нужно. А потом земля раскололась, взорвалась, и она увидела город. Это был он, её город, но уже иной. Все дома уничтожил огонь; остались лишь остовы — словно скелеты чудовищ. И на этом пепелище вырастали прямо на глазах деревья, покрытые жгуче жёлтыми листьями и россыпью алых плодов. Их стволы изгибались — так танцуют, изгаляясь, на стене, тени от ночника в душной детской… Она не могла понять, день стоит или ночь. Какие-то вспышки резали веки, глянцевая тёмная листва заполняла всё.
Она увидела Шарлотту — кто-то бережно нёс её, как ребёнка, а она обвивала его руками за шею. Но Матильда не видела лиц… ни Шарлотты, ни того, другого… Только руки … руки в белых перчатках…. Волосы Шарлотты спадали до земли, и там, где они касались травы, оставались выжженные тропки.
…А Лилит ломала руками терновник и смеясь, слизывала кровь с израненных пальцев. Она разгрызала плоды с деревьев и красный сок стекал по её подбородку. Лилит шла по пустому вымершему городу, переступая через скорченные мёртвые тела тех, кто когда-то жил в этих домах, ел и смеялся, молился, любил, и запирал заботливо ставни от летучих мышей и незваных гостей. От незваных гостей с нездешними белыми лицами, с пустыми глазами, с изящными пальцами…
Они мертвы? Они все мертвы?
Они всё равно бы умерли… рано или поздно. Важно только то, что вечно, Матильда. А вечность — это мы. Мы те, кто растирает стрелки часов между ладоней, словно травинки. Мы разбиваем стеклянные колбы и рассыпаем песок; потом топчем его, пока не сбиваем ноги до крови. Мы играем со временем и с теми, кто ему принадлежит. Мы сменяем маски и имена. Мы скитаемся, как ветер, текущий в наших жилах. Мы приходим из праха и идём к могиле, но наш путь бесконечен. Мы — Карнавал…
Посмотри вокруг, Матильда. Это наш мир, мир Карнавала. Ты ведь хотела узнать его, не так ли? Смотри же на эти деревья и мумии, вдыхай этот ветер, слушай как осыпаются горы и моря выходят из берегов. Это он, Карнавал… Он вторгается в твой мир, как яд вторгается в тело, как зубы вонзаются в горло. Все ваши нравственные принципы и религиозные догматы — всего лишь музейные экспонаты, столь почтенные, что возле них ходят только на цыпочках и говорят исключительно шёпотом… Но стоит кому-то войти в этот храм, сорвать паутину, разбить витрины, коснуться святынь — и они рассыплются, как детские куличики… И первобытный хаос тут же ударит в заплесневевшие от ужаса стёкла. Он будет резать хрупкие души, как ножницы режут бумагу, не оставляя следов от чёрных беспомощных букв. «Не убий», «не укради» он рассечёт пополам и оставит лишь «не» — как чёрное знамя, зовущее в никуда.
И тогда одни из вас рассыплются в пыль, глаза других нальются багровым. Они упадут на четвереньки, замечутся по кругу на неловких щетинистых лапах. Они взвоют, дрожа своими новыми, искорёженными страхом и яростью телами.
А хаос, как ржавчина, будет точить их зубы и кости, будет жечь беспомощные влажные сердца и твёрдые, как драгоценные камни, глаза.
И в лесах, сплетённых из деревьев и лунных теней, они будут рвать друг друга на части, ощущая лишь боль и голод, голод и боль…
А потому храните ваши засохшие цветы, одевайте ваши мумии в белые одежды, курите им фимиам и шепчите молитвы…Молитесь, тяните время; тяните, пока вам хватит молитв, хватит слюны и пота. Но знайте, что время вам не подвластно, это мы разрываем его, как нитку дешёвых бус, это мы сплетаем конец и начало, заставляя змею поедать свой хвост. И мы придём, когда захотим и принесём в себе хаос. За днём наступит сумрачный вечер, исколотый звёздами и заклеймённый луной. За вишнёвым бархатным летом наступит осень. Она уже близко, она прибивает к вашим порогам растопыренные кисти клёнов. С ней холодные ветры и кровавые дожди. Запирайте двери, обтирайте (но осторожно!) пыль с облупившихся старых распятий. Но всё бесполезно, поверьте, осень придёт, и с ней придёт хаос. Он не оставит ни крови, ни слёз, ни последнего причастия. Дверь отворяется — это он…
Акт третий
Финал
