Прежде для него существовала только аккуратная конфетная дорожка, ведущая прямо к желанной двери, за которой цвела и ждала Надин. Но был и сад — запущенный, дикий. Он подступал, подбирался к дому, словно первобытное чудовище, хрустящее болотной чешуёй… Над ним нависало серое небо, испещрённое, как синяками, лиловыми тучами. Дикий шиповник был оплетён паутиной дождливого сумрака. Искорёженные яблони роняли в рыжую пожухлую траву воспалённые язвы плодов. А в глубине серел неподвижно немой иссушённый фонтан — точно надгробие.
Несколько долгих секунд он молча смотрел на эту горечь, на это увядание. Ему захотелось вернуться обратно, в дом, к янтарному чаю, к пышным диванам, к Надин… Но он вдруг напрягся и пошёл, не колеблясь, вперёд, прямо в чащу и гущу этого сада; напролом, хотя чернозём тут же испачкал его парадные туфли, а ветви шиповника рвали костюм.
Он продрался через колючий кустарник и увидел качели. Старые, скрипучие, увитые проволокой ржавого плюща. На качелях сидела хрупкая девочка лет пятнадцати.
Девочка? Нет… Подойдя поближе, он увидел, что детским было лишь тело и ещё, пожалуй, причёска: тёмные пряди небрежно спадали на плечи. Но вот она на него посмотрела, и он увидел её глаза. Это были сухие холодные глаза зрелой ожесточённой женщины. Под ними лежали иссиня-чёрные тени, щёки запали; казалось, она много дней и ночей провела без сна, терзаясь от боли… Она всё смотрела, и он ощутил безъязыкий страх; ему показалось, что два чёрных жала вошли в его тело, и капля за каплей сочится прозрачный смертельный яд… Но она была такой бледной, такой беззащитной…
— Кто вы? — спросила она, наконец, глухим, надломленным голосом.
— Я? — он не понял, он будто забыл обо всём. — Я жених Надин.
— А, — она медленно кивнула, вспоминая о чём-то своём. — А я — её сестра, — сказала она безразлично.
— Сестра? Я не знал…что у Надин есть сестра.
Она ничего не ответила и отвернулась. Серые блики покрыли её лицо неровными пятнами. Он постоял, ожидая чего-то.
— Не смею вам надоедать, — пробормотал он, наконец. Она равнодушно пожала плечами.
Он отошёл, но тут же обернулся. Она неподвижно сидела, обняв руками колени, и тёмные пряди волос безжизненно падали ей на лицо… Такое тонкое… такое белое… Он смотрел на него, не отрываясь, как смотрят на синее пламя свечи. Он не мог оторваться… не мог… его ноги как будто врастали в землю, а всё тело наливалось горячей свинцовой тяжестью…
Назавтра, сидя в гостиной и слушая нежный лепет Надин и тихую речь её матери, он был сам не свой. Он глядел испытующе в мягкие лица, отвечал невпопад, думая лишь об одном. Неужели всё это правда, Надин? Неужели полудикое дитя, сидящее в саду на покосившихся качелях — твоя сестра?
Он впервые ушёл очень рано, неумело сославшись на какую-то мифическую встречу. Хотя это не было ложью…
Он боялся, безумно боялся что её там нет. Но напрасно. Она всё так же сидела с ногами на старых качелях. Только теперь он заметил, что она с головы до ног закутана в чёрную шаль и похожа на ворону.
Увидев его, она подняла лохматую голову и чётко сказала:
— Кар-кар.
Он содрогнулся.
— Я люблю ворон, — произнесла она.
В её руках появился откуда-то веер из павлиньих перьев. Она провела им по белой щеке.
— Вы знаете, что павлиньи перья приносят несчастье? — спросила она.
— Да.
— Мне это нравится. Я собираю несчастья… как чёрные жемчужины… чтобы сделать себе чётки.
Она рассмеялась — зло, презрительно. Её глаза искрились бессильной яростью. Она поднялась и скинула шаль. Под ней оказалось вечернее платье из чёрного бархата. Колючая изморозь кожи, покрытая шрамами серых теней. На тонких, едва не прозрачных руках — кружевные перчатки. Она подошла к нему ближе, её искрящиеся волосы вились удушающим чёрным дымом…
Ему показалось, что где-то внизу раскрывается пропасть и глухо ревёт, задыхаясь, кровавый горячий водоворот. И они стояли над ним, неотрывно глядя в глаза друг другу, но он не мог, не в силах был к ней прикоснуться… Он пытался сжать её руку, погладить тонкие пальцы, похожие на ледяные шипы, но рука ускользала обрывком тумана. Она говорила что-то и плакала, словно побитый ребёнок, а он не мог ей вытереть слёзы. Они были красные… красные, словно кровь…
Ночью, во сне, он видел её в гробу. Она лежала, как спящий ангел, и нежные веки готовы были вот- вот задрожать. Но это длилось недолго. Её тело разлагалось прямо на глазах, и вот уже перед ним только кости… гнилые жёлтые кости. Но он не чувствовал ни ужаса, ни отвращения: лишь нестерпимое, жгучее отчаяние. Он держал в руках эти жалкие, ничтожные останки и пытался найти в них какой-то намёк на жизнь, хоть какой-то способ её вернуть… Он ломал эти кости, крошил их зубами и кричал, до боли в груди кричал её имя. Имя, которого он не знал…
На следующий день он пришёл очень рано, ещё на рассвете. В саду царил сырой полумрак, и она стояла, как изваяние, возле гниющего старого дерева. Он увидел её синие губы, увидел её глаза — абсолютно пустые чёрные дыры. Но она ими видела, видела его… она его звала…
Он закричал и бросился к дому, к вожделенной спасительной двери. На пороге стояла Надин. Он прижимал её, тискал, как огромную куклу, пил её сладкие слезы, вдыхал аромат её розовой кожи… Но тут же лицо Надин расплылось безобразным белым пятном, и на нём, точно рисунок тушью, проступили другие черты. Тонкие губы… и чёрные кляксы глаз…
Он оттолкнул, отбросил Надин, как ненужный ворох тряпок и лент. Он бросился в сад, он раздирал ногтями кору, катался по бурой траве и кричал: «Вернись! Вернись!»
И она пришла, обдала его своим холодом, чёрные волосы, пахнущие тленом, чуть не коснулись его лица… Затем она поманила его бесплотной белой рукой…
…Он не помнил, как очутился здесь, на балконе с уродливыми ветхими перилами. Ветер со стуком катал опавшие скорченные листья, словно потемневшие маленькие черепа… А она стояла прямо перед ним и смотрела, смотрела, как будто сжигая его глазами. И он горел, он не мог шевельнуться, не мог разомкнуть пересохшие губы…
— Я ненавижу тебя… я всех ненавижу… — прошептала она и шагнула с балкона.
Она падала вниз… падала долго… долго… Время замедлилось, время густело, словно слюна у него во рту… А потом она коснулась земли и раскинулась, как во сне. И он был рядом, он видел её неподвижно лежащее тело и знал, что это конец, что она мертва… Густая чёрная нить потекла из угла её губ. А потом она распахнула глаза — пустые глаза, холодные, мёртвые, — и сказала: «Жизнь за жизнь»… И улыбнулась… Она улыбалась, а чёрная кровь текла и текла, засыхая на белой прозрачной коже…
…Он ворвался в дом, он схватил мать Надин за рыхлые плечи и тряс, и мял, и кричал ей в лицо, пока слёзы не брызнули из каждой её морщины. И он узнал, он вытряс, он выжал правду из этой стонущей, глупой старухи, обмякшей, избитой, лишённой сил.
…Много лет назад здесь росли две девочки. Старшая, подросток, насмешливая и колючая. И Надин, душистое чудо, двухлетняя кукла с абрикосовой нежной кожей и золотыми кудрями; крошка Надин, бесценное сокровище, радость и утешение матери.
Но в доме беда: малышка больна, доктора не дают никакой надежды. Она вся горит, её лоб как раскалённое железо, и пушистые волосы склеены липким солёным потом…
А сестра стоит у её кроватки, и в её глазах одно любопытство… У неё исцарапаны ноги, на волосах — венок из алых пионов. Танцующим шагом выходит она на балкон и смотрит на сад, на фонтан, из которого бьют серебристые струи. Ей всё равно, ей нет никакого дела, она чужая, другая… И мать, обессилев от боли
