и слёз, восклицает: «Лучше бы ты умерла! Ты, а не она!»
И в этот же миг перила трещат, ломаются, словно сухие ветки, и девочка падает… падает вниз, и лежит на земле… неподвижная… холодная… мёртвая… Её рот удивлённо раскрыт и густо измазан чернеющей кровью…
Жизнь за жизнь…
…Он замерзал на балконе, сжимал и мусолил обломки перил, и весь мир вокруг темнел и крошился, как это гнилое размокшее дерево. Всё кончено, всё, она умерла… умерла… и он никогда не увидит её, не сожмёт её руку, не вытрет алые слёзы…
Послышался шелест. Тёплые пальца, мягкие, точно плюш, коснулись его щеки. Надин, душистая кукла, Надин, златокудрая фея… Она обнимала его, баюкала, как младенца. Она говорила, и голос её был точно гагачий пух…
Он смотрел на неё, не узнавая, на нежные щеки, на родинку, кольца волос. Золотые кольца… они с Надин… у алтаря…подвенечное платье… в болезни и здравии… вместе… всегда… и рис под ногами… и поцелуи взасос… спелые губы Надин, горячие, влажные…
…А та, другая, будет лежать под землёй… та, что упала с балкона…сломанный чёрный цветок… и чёрная кровь запекалась у нежных лиловых губ… Но было что-то ещё… он не помнил… Нет… конечно… Она сказала…
Жизнь за жизнь…
Надин прижималась к нему, теребила его обмякшие руки, ласкала, любила, но он не хотел на неё смотреть. Он видел другое… Он видел всё тот же кошмарный сон… Жёлтые кости, в которые он впивался зубами и звал, умоляя и проклиная… Тогда он не знал, как возродить её к жизни, как обмануть эту чёрную пропасть, этот распад, это гниение… Как оживить её хрупкое тело, волосы цвета теней и стеклянную кожу… Как поймать ускользавшую руку…
Теперь он знал.
Жизнь за жизнь…
Надин забилась в его руках, слабая, нежная. Её глаза, такие удивлённые, так близко, они вопрошали, они заклинали. Но он видел другие глаза — холодные, чёрные… в них была ненависть… ненависть к этому трепещущему чистому созданию… к нему… ко всем живым…
Надин, живая… Надин, счастливая… Обугленный череп и черви в пустых глазницах…
Жизнь за жизнь…
Его пальцы сомкнулись на горле Надин, податливом, как резина. Кукла… нелепая кукла в пене вульгарного жёлтого шёлка…
Она тяжело осела… на доски… среди черепов… или это всё-таки листья? А он стоял и смотрел на неё… и на свои омертвевшие руки.
Жизнь за жизнь…
За его спиной кто-то вздохнул еле слышно. Алмазный холод и сладкий запах могилы. И режущий низкий голос:
— Спасибо, мой рыцарь…
ЛОМКА
Я отпер железную дверь (три оборота ключа и щеколда тяжёлая, как сама дверь) и вошёл в её комнату. Вернее сказать — в её камеру… Нет, чёрт побери, это не так. Я не тюремщик. Я врач. А она больна.
Палата, вот что это такое. Палата для умалишённых. Чугунные прутья и ставни на окнах.
Элен сидела в углу, на полу, скорчившись, точно ребёнок в утробе. Тёмные пряди лохматых волос падали ей на колени.
Она задрожала и вскинула голову. Её волосы, руки, ресницы — всё затряслось в омерзительной пляске. Безумие. Это безумие. Господи. Элен. Череп, обтянутый кожей. Её посмертная маска.
Она была больше похожа на труп, чем на себя, на мою Элен. И всё же она оставалась красивой.
Элен. Моя девочка. Моя жена.
— Элен, я принёс тебе поесть.
— Идиот, — закричала она. У неё ещё были силы кричать. — Мне не нужна твоя мерзкая еда. Меня тошнит от одного её вида! Не притворяйся, ты же знаешь, что мне нужно! Мне нужно только одно! Только это! Господи, дай мне хотя бы немного! Я умираю! — Она заметалась, царапая стены.
— Элен, прекрати! Я ведь и так приношу тебе это. И очень рискую! Я нарушаю закон! Если в больнице узнают…
— Лицемер! — зашипела она. — Ты даёшь мне жалкие крохи, ровно столько, чтобы я не сошла с ума окончательно. Чтобы ты мог и дальше меня терзать! Как я тебя ненавижу! Будь ты проклят!
— Перестань! Я делаю это ради тебя!
— Ты просто кретин! Ты не можешь понять, не можешь! Если бы только ты мог попробовать это…
— Замолчи! Я никогда бы не стал… о, боже, какая гадость…
— Куда уж тебе, — скривилась она. — Конечно, ты даже подумать об этом не смеешь… Законопослушный святоша! Доктор! Всеобщий спаситель, добрый и милосердный! Мне не нужно твоё милосердие, слышишь! Мне ничего от тебя не нужно! Только одно! Я могла бы убить тебя ради этого… и вырваться из этой клетки…
— Нет, Элен. Ты этого не сделаешь.
— Не сделаю, верно. У меня просто не хватит сил. Я не могу даже стоять! И потом… я не хочу, чтобы ты умирал. Я ещё помню всё, что у нас было… Как мы любили друг друга. Но это прошло! Прошло, ты слышишь?! Ты мне больше не нужен. Мне нужен он. Если бы только я была с ним! Он бы мне дал… сколько угодно… Он понимает…
— Закрой рот! Не смей говорить об этом ублюдке! — рявкнул я. Мне хотелось ударить её, бить головой о стену… — Как ты можешь! Это ведь он во всё виноват! Он разрушил всю нашу жизнь! Он пристрастил тебя к этому, превратил в одержимую!
— Идиот! — она плюнула мне в лицо. — Ты ничего не способен понять! Слюнявый праведник! Но всё равно. Думай как хочешь. Только отпусти меня! Отпусти к нему, пока не поздно! Я больше не выдержу! Господи!
— Нет! И не мечтай! Никогда!
Она закричала, как будто я без наркоза всадил в неё скальпель.
Я стиснул виски. Я ненавидел себя и её. Это я, только я во всём виноват! Я был никудышным мужем. Бросал её в одиночестве, целые сутки торчал в больнице… Я должен был понимать, что Элен не годилась на роль покорной жены, которая чинно вяжет носки в ожидании мужа. Она была младше меня, она жаждала жизни. Несчастная девочка. Я был слепым. Она начала шляться по барам, по вечеринкам, где молодые, как и она, прожигатели жизни курили, хлестали вино и болтали ночь напролёт о всякой заумной чуши. Именно там она повстречала его, этого дьявола… И он заразил её, словно проказой, своей омерзительной страстью. Превратил мою девочку в тень от неё самой, в безумного зверя, которого нужно держать под замком.
— Только бы он успел, — прошептала Элен. Глаза её были безумными. — Боже… Он придёт, я знаю, он скоро придёт за мной… Только бы не было слишком поздно…
— Он не найдёт нас. — Я сжал кулаки. — И не надейся. Я не сказал никому, ни единой живой душе, куда я тебя увожу.
— О, да, даже я не знаю, где мы сейчас. — Она опустилась на пол и стала качаться. — Ты просто подонок! Но я верю, он меня скоро найдёт. Он придёт и прикончит тебя, как собаку.
— Он не посмеет, — выдохнул я. — Не посмеет сюда заявиться! Но если он сделает это, я буду готов. Это я прикончу его. Ты слышишь?!
