Журнал «Посев» № 2 (1589) - февраль 2010

резонную мысль автора. В принадлежности к европейской культуре спасение и счастье России – убеждён автор – это наш шанс и упустить его, «значит – отречься от доступной реальному восстановлению великой России».

Здесь-то и прорывается не только смысл статьи, но и сокровенная суть взглядов её автора – этатизм! Он настолько всеобъемлющ у автора «относительно новых слов о демократии», что любое силовое историческое выступление против правящего режима российской империи по Сендерову – уже тягчайшее преступление не только в юридическом, но и в моральном плане. Отсюда, восстание декабристов у него – «дворянская пугачёвщина». А предсмертные слова одного из казнимых декабристов – «Несчастная страна, повесить не умеют!» – в толковании Сендерова отнюдь не боль русского просвещённого дворянина за свою отсталую родину, а «предсмертное завещание нераскаявшегося злодея».

Справедливо полагая, что великая русская культура XVIII–XIX веков относится к культуре европейской, что делает нас европейцами, Сендеров умалчивает об одном принципиально важном обстоятельстве: русская культура XVIII–XIX веков есть культура дворянская. А дворянское сословие к концу XVIII века было уже сословием свободных людей. Во-первых, потому, что земля стала их частной собственностью, во-вторых, для дворян были отменены телесные наказания и обязательная воинская служба. (Манифест «О даровании вольности и свободы всему российскому дворянству». 1762 г.)

«Аграрная революция» (1714–1785 годов) даровала свободу (= частную собственность на землю) только одному немногочисленному сословью – дворянству, «затянув, пожалуй, один из самых тугих узлов противоречий в российской истории» (Е. Гайдар, «Государство и эволюция», стр. 60). Всё, как известно, кончилось победой большевиков в гражданской войне и наступлением советчины – таковы исторические последствия «дворянской приватизации».

Понимать под европейской культурой только развитие науки, искусств, образования было бы несколько поверхностно с нашей стороны, если бы не знать, что итогом этого развития стало правовое закрепление частной собственности, её окончательная легитимация, и новые, не ведомые для феодальных обществ, отношения власти и подчинения. Вопреки идеалу этатистов, новые отношения власти и собственности стали возможными только в условиях чрезвычайной раздробленности и политической слабости государственной власти в Западной Европе:

«Точно так же по поводу возрождения европейской цивилизации в период позднего средневековья можно сказать, что распространение капитализма – и европейской цивилизации – своим происхождением и raison d’etre [смысл существования (фр.)] обязано политической анархии (Baechler, 1975: 1977). К современному индустриализму пришли отнюдь не там, где правительства были сильнее, а в городах итальянского Возрождения, Южной Германии, Нидерландов и, наконец, в Англии с ее мягкой системой правления, т. е. там, где правили горожане, а не воины. Плотная сеть обмена услугами, придающая очертания расширенному порядку, основательно разрасталась при защите индивидуализированной собственности, а не при государственном управлении ее использованием.

Отсюда следует, что не существует большего заблуждения, чем общепринятая формула историков, которые представляют появление сильного государства как кульминацию культурной эволюции: оно столь же часто служило признаком ее конца».

(Ф. Хайек, «Пагубная самонадеянность», глава «происхождение свободы, собственности и справедливости http://sps.ru/?id=219748)

Правозаконность новых отношений власти и собственности рождалась в кровопролитных религиозно-идеологических схватках Реформации, выковывалась в ходе первых буржуазных революций и в итоге воплотилась в новом государственно-политическом устройстве – в демократии налогоплательщиков. Ни резня Ивана Грозного, ни слепое копирование Петром I европейских технологий не вели к созданию института частной собственности, напротив – они подавляли это главное условие независимости индивида от власти.

Поэтому причислять феодально-крепостническую Россию к европейской культуре нам позволяет не тот факт, что дворянское сословие говорило на французском, выписывало парижские моды и читало европейских авторов. Но то обстоятельство, что лучшая часть этого европейски образованного сословия тянула средневековую, нищую и безграмотную Россию к ценностям конституционно-либеральной Европы, с её приматом частного начала над коллективистско-государственным. Тяготение России к европейской культуре проявлялось в том, что элита русской нации, её духовная аристократия не могла смириться с рабским положением основной массы народа, стремясь всеми доступными средствами, вплоть до восстания, к смене государственного устройства.

Культ государства или культ частника?

Взгляды В. Сендерова на историю Российской империи удивительным образом роднят его с историко- патриотической монографией под редакцией В. Багдасаряна «Школьный учебник истории и государственная политика» – там история декабристов подаётся в том же осуждающем духе. (Рыбина Л. История без права переписки // Новая газета, № 71/2009.)

В этом национально-патриотическом руководстве по преподаванию школьного курса истории с позиций априорного превосходства интересов государства над частным познавательным интересом индивида воинствующий, категорический этатизм пронизывает трактовку всех периодов – от досоветского до путинского.

От того, что взгляды автора журнала «Посев» смыкаются со взглядами, приведёнными в предыдущем абзаце, лишь на отдельных сюжетах отечественной истории – нам от того не легче. Нам важно понять, что именно объединяет В. Сендерова с теми, кто переписывает школьные учебники истории в контексте имперского реваншизма. Честно сказать, дело-то не в одном Сендерове… Становится тревожно, когда осознаёшь, что его взгляды не одиозны для журнала, чьи материалы нередко дышат откровенным государственничеством.

Историков Багдасаряна и Сендерова, этих, казалось бы, столь политически разнополярных, объединяет «одна, но пламенная страсть» – острейшая неприязнь к тем идеалам, что двигали первым «непоротым поколением» дворянства – декабристами. К тем идеалам, ради которых лучшая часть российского дворянства гордо взошла на эшафот или отправилась «во глубину сибирских руд». В них автор «Посева» разглядел лишь смуту, «якобинскую кровожадность и тотальный шовинизм». Но не увидел отчаянной решимости свободных просвещённых сынов России вывести свой народ из унизительного плена крепостного рабства.

«Я взглянул окрест себя, душа моя страданиями человеческими уязвлена стала» – очевидно, в глазах истинного этатиста, осуждающего восставших декабристов, страдания человеческие – это ещё не повод посягать на государственные устои Империи российской. Культ государства или культ свободы индивида – сама постановка такого вопроса невозможна для автора «Посева», как и для создателей монографии «Школьный учебник истории и государственная политика». Постулат либерализма о вторичности власти и первичности человека частного им органически чужд.

Любое силовое покушение на институт государственности, любая революция с точки зрения этатиста есть преступление. Эта концепция исключительно чётко представлена в последней книге безвременно ушедшего из жизни Егора Гайдара. Вот как её резюмирует журналист А. Вассерман: «Всякий, кто отрицает право существующей власти на само её существование, кто призывает к немедленному её уничтожению, кто повторяет формулу Эжена Потье «весь мир насилья мы разроем до основанья», в конечном счёте, открывает путь насилию <…> несравненно худшему, нежели то, кое тщится отменить. Сколь ни преступна сама власть – её низвергатели куда преступнее». («Известия», 23.12.2009). Это крепко аргументированная теория этатизма, которую Гайдар успел при жизни великолепно изложить и тем дал окончательно понять, почему ему не удалось даже после гибели красной империи развязать «один из самых тугих узлов противоречий в российской истории». И почему оказались провалены все либеральные реформы постсоветской России. Его последняя работа «Смуты и институты» создаёт задел и серьёзнейшую затравку будущих интеллектуальных баталий, намечая