крематорий не мог всех вместить. Дым, смешанный с туманом, стлался над лагерем, и угарный запах паленого мяса усиливался с каждой минутой.
Женщины с пожелтевшими лицами сновали около вещей, некоторых рвало. Работа не клеилась, несмотря на резкие крики капо. Лиза распорядилась, чтобы вечерний кофе принесли из кухни прямо на склад. Ужин и получасовой перерыв. Разлили кофе. Заключенные сидели группами между как попало сваленными вещами и ели. Марты в комнате не было.
Почему меня это беспокоило? И почему, вместо того чтобы позвать ее, я отправилась на поиски? Что нас связывало, почему я следила за ней даже вопреки моему желанию? Мне хотелось и на этот раз подойти незаметно, чтобы увидеть ее среди заключенных. Я ревновала ее, ревновала в те минуты, когда она сидела среди своих, целиком принадлежала им и разговаривала на непонятном шелестящем языке о чем-то таком, чего я не знала и не понимала… Да, дело было именно в этом. В таких случаях я всегда подзывала ее к себе, они это, наверное, заметили и, может быть, даже посмеивались.
На сей раз я не нашла ее среди них. Они не успели даже предупредить ее, ибо я подошла с другой стороны барака. Марта стояла около груды детских вещей. Здесь валялись тысячи маленьких цветных туфелек, бантиков, миниатюрные платьица из муслина, кружев и игрушки… игрушки… Она стояла там, склонившись над суповым котлом, всматриваясь в него завороженно, как будто молилась.
— Марта! — окликнула ее Лиза, подходя ближе.
Но та даже не шевельнулась. А когда Лиза остановилась совсем рядом, вдруг сказала как ни в чем не бывало, так естественно и просто, словно была на свободе и обращалась к своей доброй знакомой:
— Посмотрите, какие красивые!
Она вынула их из котла и, как во сне, поднесла к лицу.
Сколько их было там, этих роз с бархатистыми ярко-красными лепестками, бессмысленно прекрасных в этой обстановке, на фоне барахла, оставшегося от только что сожженных людей! Во всяком случае, больше, чем получал кто-либо на свободе.
— Сегодня мои именины, фрау надзирательница, — продолжала Марта, не дожидаясь вопроса, — и Тадеуш мне их прислал.
Марта впервые назвала его по имени, и только теперь Лиза заметила, что у нее сильный жар; да, собственно, ее уже несколько дней лихорадило, но сегодня это было особенно заметно. Лицо у нее горело, глаза неестественно блестели.
Да, Лиза и теперь еще испытывает то же чувство, что в ту минуту.
«Наши розы. Из наших оранжерей в Рай-ске. Мы, немецкие женщины, ограблены… Наши розы. Я никогда не получала таких подарков, не могла даже мечтать, а для этих «номеров» все просто. Для себя они достают все, что угодно. Достаточно одного слова Тадеуша, чтобы кто-то в Райске тайком переслал ему розы с кухонной командой… Им плевать, что они заключенные…»
И Лиза сказала:
— Дай мне их. — А в ответ на вопросительный взгляд лихорадочно блестевших глаз Марты добавила: — Здесь им не место.
Марта молча отдала розы. Выходя, Лиза протянула ей одну.
— Это тебе от меня, к именинам. На другой день Марта не вышла на работу. Она отправилась в больницу.
В дверь постучали. Появился стюард. Подошел к столику.
— Разрешите…
Она очнулась.
— Что это?
— Ужин, мадам. Baш муж поручил мне принести его вам в каюту.
— Спасибо. Оставьте. Или нет. Заберите все, кроме бутербродов и чая.
— Вам нездоровится?
— Да. Я плохо переношу море.
Она заметила, что стюард мнется, будто ожидая чего-то.
— Вы… вы что-нибудь…
— Да. мадам. Я кое-что узнал. Пассажирка из сорок пятой каюты — англичанка.
— Англичанка, — повторила она.
— Так точно. И направляется в Рио-де-Жанейро.
— Это все?
— Пока все. Если вы пожелаете еще что-либо…
— Спасибо.
Лиза дала ему денег. Стюард поклонился.
— Одну минутку, — остановила она его уже в дверях. — Узнайте еще фамилию. И… одна ли она едет?
— Каюту она занимает одна. Мне кажется, однако, что она входит в состав международной группы… Какая-то комиссия или что-то в этом роде.
— Спасибо.
Стюард ушел, и Лиза поднялась с кресла. Она выбросила окурки из пепельницы, отломила кусочек бутерброда, но тут же положила его обратно и подошла к зеркалу. «Значит, англичанка. И, конечно, у нее другое имя. Не Марта. Почему, в самом деле, ее должны звать Мартой?»
Внезапно на нее напала отчаянная зевота. Как после мигрени, когда под влиянием лекарства боль отступает и остается только ужасная слабость, усталость и необоримое желание спать. Она легла и закуталась пледом. Затем выключила свет. Теперь каюта освещалась лишь отблеском палубных огней, тень какой-то лампы плясала на потолке в такт порывам ветра. Лиза закрыла глаза.
— Нет, я не удивляюсь, мистер Бредли… Если меня что-либо поражает, так совсем не то, о чем вы с таким беспокойством сообщили мне, а скорее ваше недоумение. Да, да, и я думаю, что, поразмыслив, вы согласитесь со мной: если уж я должен удивляться чему-то, так именно этому. Ведь даже менее проницательный наблюдатель, чем вы, дорогой мистер Бредли, мог бы… да, по крайней мере году в сорок девятом… мог бы предвидеть ход событий и то, во что все это выльется в наши дни. Конечно, в какой-то мере вас оправдывает то обстоятельство, что вы не принадлежите к немецкой нации, а в еще большей степени то, что вы американец.
— Вы хотите сказать, что на всем земном шаре нет нации, которая обладала бы меньшим политическим чутьем, чем американцы? — В голосе Бредли прозвучала нотка легкого раздражения.
— Нет, конечно, нет, уважаемый и дорогой коллега! Если бы я хотел что-либо сказать в том состоянии, в каком нахожусь теперь, то ограничился бы разъяснением, что отнюдь так не считаю. Вместе с тем я полагаю (пусть уж между нами не будет недомолвок), что американцы, как и любая другая нация, — заметьте, я не говорю «американцы в особенности», хотя у меня есть к тому некоторые основания, — так вот, американцы, как и любая другая нация, не слишком охотно замечают изъяны в своей вроде бы идеальной системе государственного устройства. Они часто предпочитают закрывать глаза на эти изъяны или попросту отворачиваться, чтобы не определить своего отношения к ним. Вы согласны со мной?
— Возможно, возможно, герр Кречмер. Однако я не вижу никакой связи между
Вы читаете Пассажирка
