Это же понимали и осаждающие, число которых все прибывало — из-за леса вдруг вынеслись конники, тоже, судя по виду, — вовсе не крестоносцы.
Трудно было выделить какой-то общий клич — вопили все и как можно громче, а что именно вопили — да черт их разберет в этакой-то свалке!
Ратников тоже бежал к воротам, стараясь не хуже других, да все посматривал по сторонам, насколько это было сейчас возможно — искал знакомцев, Олексу, Хеврония — без них-то совсем было бы нехорошо, ну, да если здесь такая заварушка, не может того быть, чтоб уважающая себя шайка да не приняла в ней участие, безразлично на чьей стороне. А кто больше даст! Ну, если уж совсем никто ничего — так, увы, тоже случалось, — тогда немного выждать, а уж потом решить — на чьей стороне военное счастье. С теми и ударить, в нужный, так сказать, момент.
А счастье-то, похоже, склонялось на сторону осаждавших. Резко отбив рогатину, Михаил ударил тупым концом копья подвернувшегося под руку кнехта — совсем еще молодого парня, жалко было убивать — и, азартно погрозив кулаком неизвестно кому, ринулся к воротам, где давно уже кипела битва.
Удар! Удар! Удар!
Вообще-то Миша не искал свары — ему просто нужно было пробиться в замок, пробиться вот сейчас, иной возможности не было.
А крестоносцы защищались отчаянно!
Ратников даже не успел как следует осмотреться, поискать глазами Якоба Штраузе, не дали! Двое верзил в мантиях с черными крестами набросились на него с мечами… Михаил перехватил копье посередине, как шест в каких-нибудь восточных единоборствах, здесь тоже так действовали, уж Миша-то был учен… Острие у рогатины широкое, тяжелое, крепкое, да и древко — не всяким мечом перерубишь, на медведя можно ходить. Нет, если, конечно, был дорогой и закаленный рыцарский меч какой-нибудь известной фирмы, лучше всего — из Нюрнберга, уж тогда, оно понятно, рогатина имела бы мало шансов, фирменная вещь — она везде фирменная, мастера за качество бьются. Но откуда ж такие вещи у простых кнехтов? У этого набранного где только возможно сброда?
Звякнув, отлетел в сторону меч… другой клинок, с силой ударив по древку, в нем и застрял, да так, что не вытащить. Кнехт попытался было… да, махнув рукой, поспешно ретировался… Ратников приосанился, загордился: вот хорошо-то — уже сколько бой тянется, а он все еще никого не убил! Славно, славно! Так бы, даст Бог, и дальше! Не людей убивать явился сюда Михаил, вовсе нет… другое было надобно. Браслетики! Якоб Штраузе! И еще — воины. Кстати… а вот и они! Ну точно они!
Услыхав вдруг до боли знакомый клич: — Кто на Бога и Великий Новгород? — Ратников тут же обернулся, увидев мчащихся прямо на воротную свалку всадников, окольчуженных, с мечами и в сверкающих шлемах. Шлемы, впрочем, были весьма разномастными — от традиционных новгородских, вытянутых кверху, до простых железных шапок, какие носили кнехты. И даже виднелась парочка рыцарских — в виде перевернутого ведра.
— Кто на Бога и Великий Новгород?!
С этим вот кличем врезалась в дерущихся кнехтов окольчуженная лесная вольница. Врезалась, раздробила надвое, а потом и уже на много частей, засверкали мечи, послышались крики…
— Эге-гей!!! — Михаил радостно потряс отобранным у кнехта мечом — тем самым, который его хозяин оставил в древке, а Миша все ж таки вытащил. — Кто на Бога и Великий Новгород?
И в самом деле — кто?
Оборонявшие ворота кнехты уже разбегались кто куда, прятались по всем щелям, словно тараканы, однако многие башни и главная — донжон — еще держались, вовсе не собираясь сдаваться.
Откуда-то появились лестницы, вот подвезли солому, зажгли… Потянулось к небу в момент вспыхнувшее пламя, зализало плотоядно стены и башни — а вот вам, получайте!
Михаил улыбался — он давно уже узнал в только что прибывшем отряде шайку Хеврония, помахал рукой предводителю, чья грузная фигура осанисто возвышалась на вороном жеребце. Все та же кудлатая бородища, кустистые и густые, как у Леонида Ильича, брови, темные глубоко посаженные глаза, широкий нос, золотые серьги в обоих ушах, рваный шрам на левой щеке, через губы… ухватистые узловатые руки, толстые ноги в красных сафьяновых сапогах, мускулистая, обтянутая сверкающей чешуей брони грудь, в левой руке — меч, в правой — окровавленная секира. Эх! Ехал на ярмарку ухарь-купец!
— Эгей, Хевроний Батькович! Эгей!
Разбойник обернулся, прищурился… узнал? Нет, похоже… Зато узнал другой, тот, что гарцевал рядом, в глухом рыцарском шлеме… Спрыгнул с коня, сбросил наземь шлем, скинул войлочный капюшон- подшлемник… Соломенные волосы, смуглое худое лицо, серые бесстрашные глаза…
— Олекса!!!
— Мисаиле! Боярин! Ты какими судьбами здесь?
— За помощью к вам явился! — обнимая друга, не стал врать Ратников.
— За помощью?!
— Сейчас вот сожжем бург — обскажу.
— Ничего, друже, поможем! — Олекса улыбнулся, широко и безмятежно, как улыбаются совершенно ничего не боящиеся и живущие в ладу с самим собой и Господом люди. И тут же задорная улыбка его вдруг погасла, словно бы припорошилась серо-желтой дорожной пылью.
Миша обернулся, перехватив взгляд приятеля, — Кнут! Кнут Карасевич. Ну да, как же без него-то?
Людокрад скакал на белом коне, в сверкающей кольчуге и шлеме, с квадратных плеч его ниспадал ярко-алый плащ с желтым шелковым подбоем — вещица цены немереной! Ишь, прибарахлился, тать…
— Ты его пасись, друже, — сплюнув, хмуро процедил Олекса. — Он тут теперь в силе великой. Княже Новгородский, Олександр Грозны Очи, чрез него оружье да поможу шлет. Чудь местная восстала, да и пруссы.
— Князь Александр восставших язычников оружием снабжает? — Ратников не отрывал взгляда от Кнута. — Чушь! Врут все. Зачем ему это? С орденом замирились, тевтонцы покуда не вякают, все тишком да гладком… Зачем ему язычникам помогать? Будто больше заняться нечем? Тот же Батый, Спартак — вот с кем срочно задружиться надобно, политику делать.
— Но ведь оружье-то шлют! И немало! Еще и серебришка чуди подбрасывают.
Михаил усмехнулся: уж ему-то доброхоты восставшей чуди были очень даже ведомы. Боярыня Ирина Мирошкинична и прочие ей подвластные людокрады, которым свалить конкурентов — прямая выгода. По большому счету: и те, и другие — сволочи!
Кнут Карасевич с окружавшими его всадниками умчался к главной башне, туда же подался и приветливо кивнувший Мише Хевроний и все прочие разбойнички… сиречь восставшая чудь.
Кто-то ловил по всему орденскому двору оставшихся в живых кнехтов, кто-то мастерил таран из подходящего по размеру бревна, подобранного поблизости, за конюшней, а кое-кто уже сгружал с возов сено.
Весь замок пылал, подожженный с нескольких концов, пылал с треском и жаром, и лишь сложенный из мрачных серых камней донжон еще держался, еще трепетало над ним белое крестоносное знамя.
Ударил, бухнул таран — от башенных ворот полетели щепки. С донжона вылили вниз кипящее масло, кто-то из осаждавших закричал, повалился наземь от нестерпимого, разъевшего кожу и кости жара.
Наверху радостно затрубили трубы, снова полилось масло… или кипяток, не так-то и много имелось в замке конопляного масла, слишком уж дорогостоящего для того, чтобы лить его на головы язычникам.
— Рогожки! — подбежав, подал идею Ратников, вовсе не желавший излишних жертв как с той, так и с другой стороны. — Тащите рогожки! Да не забудьте водичкой полить.
Послушались, притащили, укрылись — дело пошло куда как быстрее, теперь уже не особо боялись льющегося со стен кипятка… зато полетели камни!
— Лучников сюда! — Хевроний вмиг смекнул ситуацию. — Бейте в бойницы, робяты!
«Робяты» — судя по всему, в большинстве своем, охотники — и без своего атамана прекрасно знали, что делать: рассредоточились за возами, наладили луки… Засвистели стрелы, таран снова заухал — бумм, бумм…
— А ну поднажми! Поднажми, робя!
