было слишком долго.
Тот, кто ворвался в комнату, уже держал Теофельса на мушке.
Товарищ Грач, собственной персоной. Всё в том же бушлате и картузе, но не рассеянно-небрежный, а пышащий гневом.
— Без нервов! — сказал он Зеппу. — Пока спустите предохранитель, я выстрелю… Ну, так-то лучше.
Это он сказал, когда майор отшвырнул револьвер в сторону. Грач был прав. Не имело смысла попусту нарываться на пулю.
Морща нос, большевик оглядел голого Зеппа и Волжанку, не торопившуюся прикрыться.
— Я гляжу, у вас праздник весны и любви, — зло произнес он. — Ну встречайте: грачи прилетели.
— Что ты делаешь?! — крикнула Волжанка. — Зачем ты угрожаешь оружием?
Не сводя глаз с Зеппа, Грач приказал:
— Нина, забери свое тряпье и выйди. Оденешься за дверью. Нам с ним надо поговорить. По важному и секретному делу.
Оружие, однако, убрал. Игрушка у товарища большевика была серьезная, «четырнадцатый» маузер.
Волжанка встала с кровати, совершенно не стесняясь наготы.
— Мы собирались тебя искать. Ты не представляешь, что произошло…
— Я вижу, как вы собирались, — перебил он. — Всё, Нина. За дверь!
Она вспыхнула, но больше не сказала ни слова. Вышла, прихватив юбку с блузкой.
Зепп, не теряя времени, одевался. Не из застенчивости. В кармане брюк у него имелась полезная вещица: портсигар с двумя стволами 30-го калибра. Мог пригодиться.
— Баба есть баба, даже если стриженая и с папиросой, — сказал Грач, когда за хозяйкой с грохотом захлопнулась дверь. — Все они передним местом думают… — Он недобро смотрел на Зеппа. — Ну, и на кой бес вы это сделали?
— Не ваше дело!
Майор как бы расправлял смявшийся карман, а на самом деле нащупывал спусковую кнопку на портсигаре. Сразу стало спокойнее.
— Да я не про это! — Грач мотнул головой на мятую постель. — Зачем вы, сарделька немецкая, Железнова шлепнули?
Руку из кармана Теофельс вынул, потер ею подбородок.
— Вопрос первый: откуда узнали про Железнова? Вопрос второй: вам сообщили про меня из Берлина?
Грач передразнил:
— Ответ первый. Приставил к вам человечка, а как же.
— Почему? — спросил Зепп, мысленно чертыхнувшись. Совсем он тут, в Цюрихе, развинтился. Слежка-то, выходит, была двойная: Волжанка и еще какой-то «человечек».
— …Ответ второй, — не дал себя сбить Грач. — Из Берлина про вас никто не сообщал. Да мне и незачем. Связался с екатеринбургским Советом по телеграфу. Был, говорят, у нас Кожухов, боевой товарищ. В феврале, когда жандармское управление штурмовали, погиб смертью храбрых. Я сначала решил: еще одного подослали. Господин Люпус активничает. Но когда вы Железнова профессионально убрали, понял: фальшивый Кожухов пожаловал из Берлина. Так чем вам, герой-любовник, наш Железнов помешал?
Проклятые халтурщики из оперативного отдела! Сляпали дырявую «легенду»! Конечно, из-за революции обычные каналы информации начали давать сбои, но для сверхважного стратегического задания можно ведь было обойтись без такого грубого ляпа!
— Железнов оказался платным агентом Люпуса, — буркнул раздосадованный майор.
Добро б еще асы контрразведки выявили, а то какой-то революционный клоун с птичьей кличкой. Стыд и срам!
— Знаю. Давно знаю. — Грач присовокупил матерное слово. — Сегодня нарочно при Железнове про отъезд рассказал. Всё правда — и про вокзал, и про послезавтра. Только не в полночь мы отбываем, а в восемь ноль ноль. Потому всем и приказано в кафе к семи собраться. Люпус с его люпусятами разработали бы операцию, рассчитывая на двенадцать ночи. И поцеловали бы наш поезд в задницу. А теперь из-за вас весь план насмарку. Переполошатся, что агент разоблачен. Забегают. Им Старика из Швейцарии выпускать никак нельзя.
Зепп слушал нотацию, как жалкий двоечник. Нечего было даже сказать в оправдание.
А Грач еще и подбавил:
— Идиоты проклятые! Почему было со мной не связаться? Зачем эта дурацкая игра в прятки? Или вы не знаете, что у семи нянек дитя без глазу? Я жизнью Старика рисковать не дам. Отменю к черту весь ваш транзит, будете знать. Вам же первому начальство башку оторвет. И правильно сделает!
ПАТРИОТЫ
Техническая новинка, затемненные окна, — вещь отличная, но когда сидишь в кабине и ведешь наблюдение в бинокль, хорошего фокуса добиться трудно, изображение в окуляре расплывается.
Из подъезда номера 19, где квартировала Антонина Краевская («Волжанка», а по-агентурному «Вобла»), вышли двое. Один известен. То есть имя настоящее не установлено, но фигура знакомая: «Джинн», он же «Грач», начальник охраны «Лысого». Второй (рост выше среднего, телосложение худощавое, небольшие усы, одет бедно) по сводкам, кажется, не проходил — новенький. Лицо как следует не разглядишь — воротник поднят, да и мутновато.
Молодой голос сказал:
— Иван Варламович, не прижимайтесь вы. У вас щека плохо выбрита, царапается.
— Извиняюсь, Николай Константинович, — ответил второй голос, сипловатый, низкий. — У вас, между прочим, воротничок крахмальный углом мне в шею, но я же терплю, кошки-матрешки… О чем это они толкуют? Послушать бы. Встали. Вроде прощаются?
— Повернись, голуба, дай тебя рассмотреть, — жалобно попросил первый незнакомца, с которым беседовал Джинн. — Вот та-ак, умничка.
И вдруг присвистнул.
Второй удивился:
— Чего это вы?
— Дайте, Иван Варламович!
Молодой отпихнул пожилого, с которым до этой секунды они смотрели в соседствующие окуляры большого артиллерийского бинокля. Взял «цейс» обеими руками, покрутил колесико.
— Он! Точно!
— Да кто?
— Фон Теофельс! По портрету узнал! В конце прошлого года проходил по всем ориентировкам! Это немец, который пытался убить государя!
Ивана Варламовича чем-либо удивить было трудно. Он лишь вздохнул и по привычке к педантизму поправил:
— Не государя, кошки-матрешки, а гражданина Николая Романова. По нынешним рэволюцьонным временам немцу впору медаль давать.
Оба сидели на заднем сиденье «паккарда», поставленного так ловко, что из-за угла высовывался лишь край кузова. Прохожие шли себе мимо, через хитрые американские стекла парочку с биноклем им
