христианских изображениях половых органов в некоторых помещениях старинных храмов, набрасывают покрывало на мысль того, кто хотел бы
Неприличные изображения в западно–европейских христианских церквах не ограничиваются фаллическими. На рис.114 в [5], стр.661, рис. 114) изображена скульптура из собора в Бурже, имеющая анально–эротический характер. Об этой скульптуре Шампфлери говорит: «Найдется ли такое парадоксальное воображение, чтобы определить соотношение подобной, выходящей из пределов возможности, шутки с благочестивым местом, где изваяно это изображение? Какие авторитетные влияния были нужны, чтобы не остановить руку ремесленника, исполнявшего такие детали?» (см.[5], стр. 661).
Надо сказать, что, по–видимому, анально–эротические мотивы играли большую роль в сакральной практике дореформенного культа. Например, известно (см.[5], стр.538—559), что вплоть до XV века, принимая свой сан, новый великий понтифекс сидел на кресле с большим круглым отверстием. Это кресло называлось «седалище испражнений» и до сих пор хранится в музее Ватикана. Грегоровиус сообщает, что оно называлось также «испражнения девушки». В обрядах какого сорта участвовало первоначально это седалище, лучше не гадать.
Широчайшее распространение неприлично–эротических сюжетов в средневековом искусстве отмечают все исследователи. Посещая Прагу, советские туристы могут видеть на знаменитом Карловом мосту через Влтаву изображение монаха, задирающего подол горожанке.
Не нужно думать, что подобного рода мотивы были распространены только на Западе. В книге [ 150], стр.51, рис. 22, приведено изображение Древнерусского (XIV века!) креста явно фаллической формы.
Весь этот круг вопросов по понятным причинам совершенно не изучен, а те немногие исследователи, которые им занимались, ничего внятного по существу дела сказать не могли. Как пишет Шампфлери: «Не раз, когда я исследовал старинные соборы, стараясь найти секрет, сбивающей с толку непристойной их орнаментации, все мои объяснения казались мне самому толкованиями на книгу, написанную на каком–то чуждом мне языке» (см.[5], стр. 650—651). Морозов на это отвечает: «Такие изображения на стенах средневековых храмов перестают для нас быть написанными на «незнакомом языке» только в том случае, если мы допустим, что культ фаллуса был обязательной принадлежностью того понтификального староверческого Рима, который разрушил Григорий Гильденбранд, заменив его, как антитезисом, идеализацией безбрачия.
А Лютер и Кальвин… являются лишь установителями Гегелевского синтезиса в этой триаде резкого революционного перехода религиозной мысли и религиозного ритуала к новой высшей стадии развития мистических религиозных учреждений. В первой стадии римский храм «святого Камня» и все храмы в честь небесной девы и ее сына в Европе, Азии и Африке привлекали к себе публику не обещанием царствия небесного после смерти, а узаконением в дни общих храмовых праздников заманчивых тогда для публики половых эксцессов во всевозможных, нередко противоестественных формах. Они и описываются в Библии под именем содомского греха, варианты которого в дошедших до нас латинских и греческих «исповедных вопросниках» у христианских священников детализированы до отвратительной крайности.
С такой точки зрения и изображения вроде того, которые мы видели в подземной зале кафедрального храма в Бурже, и изображения половых органов мужчин и женщин в старинных храмах средней Франции никак не являются издевательствами над церковью, а имеют такое же чисто пригласительное значение, как и изображение кружек с пенящимся пивом на дверях немецких провинциальных биргаллей» ([5], стр.662— 663).
Развивая последнее замечание Морозов далее пишет: «Если непристойные изображения в старинных христианских храмах являются лишь пригласительными вывесками для побуждения публики к христианским увеселениям, практиковавшимся в храмах до XV века нашей эры, то что же обозначают изображения на них всевозможного вида ведьм, чертей и т.д.?
Позднейшие из них, где черти тащат грешников в ад, имеют, конечно, устрашающее значение. Но что же значат такие, где, например, черт играет на гитаре, где изображены женщины верхом на козлах в припадке сладострастия (рис.115; этот рисунок воспроизводит капитель кафедрального собора в Магдебурге, на которой изображена обнаженная вакханка на козле, обезьяна, играющая на гитаре и орел, пожирающий сову. —
Смысл последнего… совершенно ясен. Такой рисунок явно служит не неуместной карикатурой, а вполне уместной вывеской на легализированном доме любовных свиданий замужних женщин. Такие изображения на стенах храмов, конечно, могли возникнуть и существовать осмысленно, пока эти храмы служили не местом благочестивых размышлений в современном смысле, а увеселительными домами в честь веселых богов с эротическим оттенком, и сама причастная чаша в них служила лишь для попоек. Но эти изображения могли сохраниться по традиции некоторое время и после реформы церкви, как сохранились и теперь многие обычаи и подробности одежды, уже потерявшие всякий смысл.
…А что касается до изображения чертей на древних храмах, то мы всегда должны иметь в виду, что представления об этих фантастических существах сильно переменились в новейшее время. Теперь мы, прежде всего, представляем себе черта, как существо, стремящееся увлечь грешников в ад, а в средние века его представляли просто как ассистента при всяких разрешенных церковью эротических непристойностях и подзадоривающего к ним, т.е. амура наизнанку. Посмотрите только «Жития святых». Подстрекает ли там черт праведников к убийству, воровству, грабежу? Я не припоминаю ни одного такого случая, но помню много чертовых подстрекательств к нарушению седьмой заповеди Моисея, и старинные рисунки часто изображают чертей, скрывающихся в рукавах и у подола хорошенькой женщины, причесывающего ее волосы и подающего ей зеркало…
Так что же удивительного, если эти существа рисовались в средние века и на храмах, служивших не только местами молений и жертвоприношений, но и увеселительными местами в честь веселого Христа и не менее веселого отца богов, не отличавшегося от классического Юпитера?
А без этого предположения присутствие только что описанных картин и танцующих чертей на средневековых храмах вы никак не сможете себе объяснить» ([5], стр.665—670).
Свидетельства о сексуальном характере дореформенного культа рассыпаны также и в иудаистской литературе. Они явно относятся к тому времени, когда иудаизм еще не отделился от христианства.
Так, например, в Талмуде сообщается, что в прошлом (точнее во времена «Первого Храма») мужчины находились в храме вперемежку с женщинами, благодаря чему появлялся КЛУТ РАШ, т.е. легкие отношения, а потом добавляется, что во времена «Второго Храма» (по–видимому, смена «Храма» символизирует изменение вероучения, выразившееся в разрыве с христианством) таких вольностей верующие уже больше себе не позволяли (см.[7], стр.225).
Одним из главнейших еврейских праздников был «Праздник шалашей», на исходе первого дня которого священники спускались в женское отделение храмового двора, где совершали обильные возлияния воды, что рассматривалось как важное магическое действие для обеспечения будущего урожая. Среди гебраистов существует теория, что это были праздники оплодотворения, причем шалаши строились для девушек, которые в них приносили в жертву свою девственность. Полагают также, что это были те самые праздники Афродиты—Милитты, о которые рассказывает Геродот (1, 119; см.[44], стр.74—75). Как бы то ни было, но «праздники водочерпания» были праздниками веселья и Мишна говорит, что «кто не видел радости водочерпания, тот не видел радости в своей жизни» (см.[7] стр.224—225).
В еврейской Библии обращают на себя внимание многочисленные упоминания о людях, называемых КАДЕШ, что гебраист Штейнберг переводит как «обреченные на распутство путем посвящения в честь Богини любви» (см.[7], стр.485). В русском синодальном они называются просто «блудниками». Как правило, они всегда упоминаются в связи с теми или иными «языческими» культами (см., напр., I Царей, XIV, 23—24;
