но и не мешают нам.
— И получается?
— Ох, подруга…
Астра прислонилась к ней, положила голову на плечо. Марина молча погладила ее по рукавичке.
— Нежная ты моя.
— Знаешь, — Астра смотрела впереди себя, — Кир хочет еще ребенка, и еще.
— Намерен кормить большую семью. Похвально. Такому важному мужику нужно иметь большое гнездо. Хорошо бы он пошел в свою матушку, а не в Рыжего Котика-Васика.
— Ты о чем?
— О том самом. Извини за прямоту, ты не боишься, что Кир может изменять тебе на объектах?
Астра опустила глаза. Ей ли не бояться, не помнить, как это бывает?
— Я ему верю, по-женски верю, но если что и происходит, то я не желаю об этом слышать, — сказала холодновато. — Даже если узнаю, то… в общем, как-то так, что не оскорблюсь. Век прожить — не поле перейти и не речку перебрести.
— Мудреешь, золотце, прямо на глазах.
— Да нет. Мне всегда так казалось.
— А скажи, Кир для тебя — необыкновенный?
— Н-нет, Мариночка. И не был никогда, — Астра усмехнулась. — Я понимаю, что ты имеешь в виду. Нет, нет. Он — муж родной. Сразу так стало.
— Слава богу. Значит, все прочно. Все-таки подумай о твоих… увлечениях. У тебя семья, сын, — закончила Марина почти словами Кира.
На Астру вновь повеяло страхом.
К ним приближался мужчина в сером пальто. Он уже не раз подсаживался к ним по обыкновению одиноких мужчин заводить разговор с двумя сидящими женщинами сразу, не с одной, а именно с двумя. Он находился в «начале средних годов», лет сорока, был опрятен и неназойлив. Поэтому прошлые беседы проходили тепло и дружески.
— Приветствую милых дам, — проговорил он. — Разрешите присесть возле вас?
— Милости просим, — ответила Марина, ради которой, это было очевидно, он предпринимал свои действия.
Увидев его, подбежала Тася и остановилась в смущении, опустив темные ресницы.
— Что надо сказать? — улыбнулась Марина.
— Добрый вечер.
— Здравствуй, Тася. Как растет твой озорник?
— Хорошо. Мама, у меня снег набился в сапог.
Марина было наклонилась, чтобы поправить дело, но мужчина остановил ее, обратившись к девочке.
— Разве тебе самой трудно его вытряхнуть?
— Нет, не трудно.
— А все-таки нелегко, — он качнул головой.
— Совсем легко! — девочка присела на скамейку, стянула сапог и почистила его от снега, которого было-то один комочек.
— Славно получилось, — сказал мужчина.
И когда девочка отбежала, повернулся к Марине.
— Дети даются нам как бесценные дары, и на такое малое время, что родители должны воспитывать их для них самих, а не для собственного удовольствия, хотя оно и бывает то сладостным, то утомительным. Вы знаете, как ответил Эйнштейн, когда психолог Пиаже рассказал ему о своих наблюдениях за играми детей?
— Как же?
— Он выразился вполне серьезно, что его теория относительности — это детская игра относительно детской игры.
Астра подумала, что пора бы оставить их вдвоем. Наконец-то и для Марины настала сокровенная, таинственная женская жизнь, где так много значат взгляд, улыбка, прикосновение.
— Проша! Мы уходим.
— Уже, Аструня? — понимающе посмотрела подруга.
— Да. Он весь в снегу от ледяной горки и кучи-малы. Рада была с вами повидаться. Не забывайте нашу скамеечку, — попрощалась она с мужчиной.
— Всего наилучшего, — приподнялся тот.
После ухода Астры они немного помолчали.
— Ваша подруга — интересный человек, — задумчиво проговорил мужчина, проведя пальцами по тонким усикам, которые, как было иногда заметно, прикрывали мелкий шрам над верхней губою. — Как понял я из того «чуть-чуть», что рассказываете вы, Марина, то людям, подобным ей, то есть умеющим делать внутренние «разборы», предстоит вернуть в очищенном виде все то, что они отработали, человечеству, которое несет все это в своих пламенных душах. Важно лишь, чтобы они были добрыми, эти подвижники.
— Добрыми? Почему? — удивилась Марина.
— Потому что все зло в мире совершается «умниками». На них идет особенная вербовка в высших сферах.
— Да вы философ, Олег Евгеньевич! — ласково проговорила Марина. — А вот Астра говорит, что каждый человек обязан сам работать, по ее словам, над совершенствованием собственной души и жизнестроительством.
— Спасется один, спасутся тысячи. Пожелаем ей успехов.
Все-таки эта зима оказалась снежной и затяжной, даже в феврале стояли сухие сердитые морозы. Уже хотелось яркой синевы среди лохматых зимних туч, хотелось проталин и наста, а снег шел и шел, на горе дворникам-южанам с их лопатами.
Вскоре котенок Краська стал засиживаться на подоконнике. Пышный, усатый, с белой грудью, с черной полосочкой на спине — редкий прохожий не залюбуется на красавца-котенка! Зеленые глаза его зажмурены в щелки, будто спят. Не верьте! Они все видят, все замечают!
— Красенька, — сказала Тася, входя с мороза. — Котенька, миленький, я принесла синичку. Не обижай ее, ладно?
И, правда, в руках у нее маленькая птичка. С перебитым крылом. Должно быть, попали ледышкой.
Теперь, пока крылышко не срастется, ее домом будет старая клетка, оставшаяся после дрозда. Под самой люстрой, подальше от кота.
«М-рр, — замурлыкал Краська, не сводя с нее круглых глаз. — Очень, очень приятно».
Он не возражал. Напротив, он даже рад. Птички — это же так вкусно!.. И Тася вновь в тревоге.
— Почему этим зверюшкам надо непременно кого-то съесть? — вздыхала она. — Как-то не так устроен мир.
Крылышко срослось. Синька уже летала по комнате все уверенней и уверенней. Душа веселилась, когда она, пестренькая, черно-желтенькая, с белыми щечками клевала с ладони или скакала перед тарелкой во время обеда.
— Дзинь-синь, дзинь-синь, дзинь-синь! — раздавалось по всей квартире.
— Красенька, будь умницей! Не трогай Синьку, — умоляла Тася.
Но Красик только смеялся. Глазами. Охота веселила его. Ух, как научился он затаиваться и замирать! Настоящий хищник в тропической саванне! Лишь подрагивал кончик хвоста, совсем как у тигра.
— Стыдись, Краська, стыдись.
Давно пора отпускать птичку на волю, а Тасе все жаль расставаться с нею, такой юркой, быстрой, как солнечный зайчик. А на улице уже веяло весной, солнцем, первыми проталинами.
«Ах! — спохватилась однажды синичка. — Весна на носу! Ах! Все птицы в весенних хлопотах, одна я
