там высоко, — на обугленной сковородке неба висит какая-то гигантская сверкающая масса, расплавляющая все вокруг.
Время не движется. Time-keeper снова поднял носки башмаков. Башмаки упираются в землю каблуками. Земля жжет.
XXI
Первые песо, заработанные Хуамбо своим горбом на погрузке бананов (ах, как хотелось ему в это воскресенье сделать припарки из крахмала и уксуса на свою натруженную спину, как ныла она от плеч до копчика!), пошли на то, чтобы кое-как подправить лачугу матери да доставить ей удовольствие — купить кое-какие тряпки. Приобрел он ей белую блузку с черной кружевной отделкой — она все еще носила полутраур по своему сеньору мужу после многих лет строжайшего траура, — юбку из велюра розового цвета с зелеными листочками и желтыми шелковыми лентами, настолько широкими, что пришлось разрезать их пополам; она с трудом скрыла огорчение: нельзя было этой же лентой перевязать волосы — от некогда густых волос остался лишь мышиный хвостик. И еще сын принес курицу, такую жирную, что от нее даже издалека пахло бульоном, и бутылку малаги — более густой, чем кровь.
Старуха попробовала вино и сказала:
— Такое было всегда у Агапито Луисы — красное, сладкое… Агапито Луиса родился на Атлантическом берегу, а погребен здесь… Два берега… Два моря… Погребен на Тихоокеанском, после того как перетаскал столько гроздьев, после такой тяжелой работы, и ни за что…
Хуамбо часто заморгал, чтобы избавиться от видения, — отец, грузчик, такой же, как и он сам; лучше было не видеть отца среди псов десятников, следивших за приходом и уходом этих вьючных животных в образе людей, не видеть их изнуренные лица с остекленевшими от усталости глазами, не видеть наглых; time-keepers.
— Отец погребен, и нет у него надежды…
Слова матери заставили Самбито вздрогнуть. Глаза ее были спокойны — туманные пятна, а не глаза: под; дымкой прожитых лет, под влагой старушечьих слез не видно сыну, какая печаль появилась в них после того, как он нанялся грузить бананы.
— Отец воскреснет, если у сына появится надежда. Посмотрит отец, послушает, слышит ли сын, видит ли сын. Ведь недаром говорят, что сыновья — это глаза погребенных…
— Мать, у меня есть надежда…
— Тоба далеко, погребена заживо…
— Да, да, далеко, погребена заживо…
— Отец увидит, и Тоба увидит…
— Тоба увидит в боге, отец увидит в людях возрождение жизни, но не такой жизни, которой мы живем, потому что эта жизнь больше похожа на смерть. — Возрождение другой жизни, которую будут создавать люди, верящие в будущее…
— Отец смеялся, Агапито сказал: мулат говорит, говорит, говорит, говорит, не понимает, что говорит, но добро знает мулат. Мулат может писать свою Библию. Отец смеялся, Агапито сказал: свет ужасен. Белый не видит. Сын солнца — белый свет не видит. Бог сказал: сделайте свет черным, чтобы белый видел. И свет белый, божественный, исчез для белого. Лишь мулат его видит…
Поселок только раскрывал глаза, когда рабочие, начали возвращаться с плантаций домой, под свой кров, или просто бродили в поисках какого-нибудь уголка, где можно сбросить струпья усталости — даже усталость люди не в состоянии тащить после работы.
Среди людей, собравшихся на площади, чтобы поболтать, покурить, посмотреть на звезды, поиграть во что-нибудь, послушать музыку в лавочках, где продается спиртное, свет из распахиваемых дверей вылетает на улицу, как плевок, рабочие с плантаций кажутся похожими на солдат разгромленной армии. Хуамбо тоже здесь, куртка накинута на плечо, рукава расстегнутой рубашки засучены, самодельные сандалии — гуарачас шаркают по земле; он едва волочит ноги, он будто забыл о них, и они тащатся сами по себе, ноет спина, тянет в пояснице, с него словно содрали кожу, все тело распухло, все болит. Из-за проклятой лихорадки он не чувствует жары, а если бы и чувствовал, то всю ночь напролет варился бы в своем поту — руки растрескались, и зуб разболелся вовсю.
Грузить, грузить бананы. Удар отдается по всему телу, когда вскидываешь на плечо стотридцатифунтовую банановую гроздь; спина напряжена, колени полусогнуты — так легче нести груз. Каждый переход приходится бежать рысцой, теряя последние силы, но отставать нельзя, надо бежать, бежать дальше — в цепи вьючных животных, покачивающихся под тяжестью, тяжело дышащих, грязных. Однако хуже всего, когда несешь гроздь бананов в руках или когда работаешь ночью при скользящем свете прожекторов.
— Меньше проклятий, больше мужества! — бросил Хуамбо одному грузчику, который старательно нагружал бананы и еще более старательно нагружался агуардьенте, а потом начинал петушиться и проклинать все на свете. Теперь этот грузчик, по прозвищу Шолон,[84] шел рядом с ним, слегка откинув корпус, — перетягивала тяжелая голова.
Шолон, как и все остальные, любил рассуждать о том, что они могли бы сделать сами, своими руками.
— Если мы будем действовать заодно, то тогда я иду… — говорил Шолон, — и ты, Букуль, пойдешь со мной.
Букуль, чернявый, с глазами, близко поставленными и словно зажавшими острый нос, ответил Шолону одобрительным молчанием.
— Да, надо объединиться, — говорил Хуамбо, — Даже животные собираются в стаи, когда им угрожает опасность, а разумные существа…
— Опять будешь рассказывать нам насчет ягуара…
— Не трепись, дай сказать!
— Я уже сказал, что если даже животные из инстинкта самосохранения сплачиваются, организуются перед опасностью, то разумным существам…
— Еще чего! Нет, пусть лучше уж все останется так, как есть!
— А тебя, Тортон, оскопили, что ли?
— Если и оскопили, — так шлепанцем той, которая тебя пеленала!
— Ты что? О моей матери так говоришь?
— Дурак, я говорю о той, которая тискала тебя под кустом прошлой ночью…
— Смотрите-ка, как завернул!
— Всякий раз этот Сонто напакостит! — возмутился Шолон, покачав большой головой. — К чему об этом говорить…
— Поглядите на меня… Всю жизнь я прослужил у президента Компании, а теперь…
Всех заинтересовала история Хуамбо.
— Вот это да! Вот это действительно пример… — сказал какой-то грузчик, сплевывая и подталкивая локтем другого, шагавшего рядом. — Ну а ты что думаешь?..
Тот бросил в ответ:
— Вот что я скажу вам, ребята, ежели на этот раз хотите что-то делать, так делать надо по- настоящему…
— А ты, что ты понимаешь под этим самым «по-настоящему»?.. — вмешался молчаливый Букуль.
— По-настоящему? Очень просто. Принять план и провести его до конца.
— Согласен. Забастовка будет похожа на бурю во время осеннего равноденствия… Вначале громы да молнии, а потом уж польет… и у нас то же самое! Наше решение — это зарницы надвигающейся бури, а затем грянут потоки воды, молнии, град, метеоры…
— Этот Сакуальпиа за словом в карман не полезет.
— Кто еще выскажется?
— Вы же хотели знать мое мнение. Не так ли, кум?
