ДЕТИ ВОЛКА
Там, где слабый в ужасе сдается,
Сильный победит судьбу.
Степная царица
В бесчисленных рукавах и протоках дельты Дона — большой сарматской реки — совершенно затерялся безымянный островок. От посторонних взглядов его полностью скрывал камыш, который тянул свои белесые стебли из теплой и желтой, как конская моча, воды; на нижних листьях его спутанными мочалистыми бородами колыхались водоросли.
Безветренный зной висел над этим зеленым морем. В душном воздухе стоял запах рыбы и тины. Было тихо. Только изредка вскрикивала сонная птица да неустанно звенели комары. Иногда в густых зарослях раздавался треск и плескалась вода, словно там переворачивалось с боку на бок что-то большое, неуклюжее. Это переметывались через сырой кочкарник тяжелые лобастые сазаны.
По неширокой протоке, огибающей остров, медленно двигалась тяжелая полузатонувшая лодка. Вот она зашла за выступ камышовой стены, скрылась совсем. Потом показалась корма; лодка, высунувшись до половины, развернулась и выплыла на середину. Течение в протоке незаметное, неслышное: так струятся соки дерева. Когда лодка поравнялась с островом, камыш неожиданно раздвинулся, в воздухе черной змеей мелькнула веревка, и петля со свистом намертво захлестнула выступающий на носу брус. Кто-то невидимый быстро втянул лодку в образовавшийся проем, камыш сомкнулся, и на поверхности протоки ничего не осталось.
Три коренастых варвара, вооруженных длинными мечами, склонились над лодкой. В ней, вытянувшись во всю длину, закованный в цепи, лежал безбородый, с впалыми щеками грек. Он не подавал признаков жизни. Черные комары, отяжелевшие от выпитой крови, ползали по оголенным частям его тела, уже не имея сил взлететь. Молодой варвар с черным юношеским пушком на верхней губе и подбородке зачерпнул стоячей воды кожаным ведром и плеснул в лицо грека. Шевельнулись ресницы, тяжело поднялась и опустилась грудь. Глухо звякнули оковы. Грек открыл глаза.
Воины неизвестного народа подняли его, перенесли на берег, усадили на ворох сухой травы. Один из них поддерживал голову пленника, беспрестанно падавшую на грудь. Юноша раздвинул густую осоку, достал из ямы кожаный мех и поднес его к губам грека. От меха пахло кислой кожей, но простокваша из кобыльего молока, которая оказалась в нем, была холодной и вкусной. По мере того как грек пил этот варварский напиток, в измученное тело входила жизнь, онемевшие руки и ноги наливались силой.
Окончательно очнувшись, грек стал прислушиваться к разговору воинов. На малознакомом наречии, похожей на скифское, юноша сказал своему напарнику несколько слов. Воин отозвался короткой фразой и засмеялся. Грек знал язык скифов и потому смог понять примерно, о чем говорят варвары:
— У этого эллина прекрасные руки и ноги, а живота нет.
— Да, скверная наружность.
Пока два варвара возились с пленником, третий старался отпихнуть от берега лодку. Грек смотрел на своих спасителей и думал:
«Что за варвары передо мной? Лица у них нисколько не варварские, хотя и скобленые. Если нарядить их в греческие одеяния да приставить бороды, они с успехом сойдут за танаитов».
У него самого бороду сбрили рабы Антимаха Харитона в тот судный день на площади. А для эллина лишиться бороды считается тяжким, несмываемым позором.
«И язык у них мягкий, приятный на слух… Да ведь это же сарматы!» — вдруг осенило его.
Оба зрелых воина отошли к центру островка и чем-то занялись там. Молодой сармат присел на корточки возле пленного и, ткнув себя кулаком в грудь, сказал на языке меотов:
— Я Навак. А ты?
— Дион. Эллин из Танаиса.
— Дион… Уж не вождь ли тамошних греков?
Оказывается, у вестницы Зевса Оссы — у людской молвы — длинные ноги, далеко по степи шагает она.
— Да. Вождь. Бывший, — с горечью произнес Дион.
Боль поражения, отчаяние захлестнули его с новой силой. Он потерял родину, друзей… сына! Вместо того чтобы быть архонтом свободного города, стоящего во главе сильного варварского государства, он оказался пленником тех самых варваров, которыми думал повелевать. Смерть предпочтительнее такой жизни.
— Не горюй, грек, — с варварской непосредственностью утешал Навак Диона. — Мы доставим тебя к повелительнице нашей — к Томирии. Такого человека она как раз и хотела добыть.
И он отошел к своим товарищам, напевая военную сарматскую песню:
Вскоре сарматы уложили Диона на мехи, надутые воздухом и спущенные на воду, и стали продираться сквозь заросли камыша, таща пленника за собой. Вода доходила им до колен, а порой по грудь.
Над Дионом роились комары. По-прежнему было тихо.
Остров, куда воины доставили Диона, был гораздо больше того, где осталась ладья смерти. Да и варваров здесь много больше. Вдоль берега кое-где горели бездымные костры. Над ними в бронзовых котлах варилась рыба. Еще много рыбы вялилось на шнурах, растянутых между шестами. В двух стадиях от берега стояло несколько шатров. Один из них, самый большой, был из красного войлока и украшен коврами.
Воины отдыхали. Кое-кто острил меч плоским точильным камнем, который подвешен у каждого сармата на поясе вместе с кресалом. Иногда на остров прибывали мелкие группы воинов, другие уходили в заросли на смену им. Среди них немало было девушек, одетых и вооруженных одинаково с мужчинами.
Дион понял, что сарматы неизвестного пока ему племени занимаются тут промыслом рыбы и одновременно держат под наблюдением все протоки донского понизовья. Так вот почему греческих купцов, приплывавших с моря к Танаису, все время не оставляло ощущение, что из зарослей камыша кто-то провожает их корабли цепким взглядом! И, чуя этот взгляд, гребцы греческих триер сильнее налегали на весла. Греки приписывали его болотным и водяным химерам — чудовищам с головой льва и туловищем козы.
Дион лежал под открытым небом на подстилке из зеленого камыша. Днем варвары старательно отпаивали пленника кымыз-кулалой — сбродившим кобыльим молоком, от которого у него кружилась голова, как при легком опьянении. На ночь от комарья, тучами висевшего в воздухе, его накрывали тонким, свалянным из овечьей шерсти пологом. Через три дня Дион почувствовал себя совершенно здоровым. Но по ночам его продолжали преследовать кошмары. Ему виделись изуродованные палачом друзья, смотрящие из мрака ночи на своего предводителя страшными пустыми глазницами, косматая голова Игнатия, падающая в реку, рабы, оставляющие на агоре кровавые следы. Он чувствовал, как медленно приливает вода в лодку. Он метался, пробовал перевалиться через борт, чтобы разом прекратить мучения, но сил недоставало, и он просыпался в холодном поту, долго не мог успокоиться. Потом, натянув на голову войлочный полог, снова
