Дион имел возможность рассмотреть Люкиску, пока она препиралась с Мегиллой. Эллинка была прекрасна. Белизна нежной кожи лица ее подчеркивалась черными глазами, сверкавшими, подобно драгоценным камням. Чуть полноватые губы, все время оживляемые улыбкой или сердитой гримаской, не портили ее красоты. Быстрая смена настроений, страстная порывистость движений делали ее похожей на степной вихрь, туго закрученный грозой.
Пение Диона, видимо, не произвело особого впечатления на Люкиску.
— Голос моей бедной подружки слишком бесцветен, чтобы сопровождать пение такого аэда[55], мой повелитель, — сказала она Мегилле, явно насмехаясь над эллином. — Вели подобрать ему более благозвучную кифару. А эту оставь мне.
А может, она боялась потерять единственную вещь, к которой привыкла в своей золоченой клетке?
— Пожалуй, ты права, Люкиска.
С победным видом подошла она к пленнику и вырвала из его рук кифару.
— Эй! — Мегилла хлопнул в ладоши и приказал вбежавшим рабам: — Оденьте его, как подобает эллину! Да подберите ему другую кифару.
Рабы увели Диона и обрядили в греческую одежду. Поверх хитона из белого льна и фиолетовой туники ему набросили еще голубую шерстяную накидку, украшенную золотой бахромой и колокольчиками. Каждое движение эллина сопровождалось теперь тихим звоном.
Так началась новая жизнь бывшего эллинарха Танаиса, а теперь полураба степного повелителя.
Несмотря на то что Дион пользовался полной свободой, мог выходить за пределы лагеря и бродить по степи, жизнь у роксоланов сильно тяготила его. И все же он ни разу не попытался направить шаги к югу, где в степном мареве перекатывались волны Дона, где начиналась сиракская земля. Это не означало, что гордый эллин смирился с положением пленника. Он знал, что десятки скрытых глаз неотступно следят за ним, и терпеливо ждал удобного случая для побега.
В обязанности Диона входило развлекать пением Мегиллу и его гостей на пирах. Иногда его призывали для того, чтобы развеселить наложниц, перед тем как они уйдут в шатер повелителя. И он невольно приглядывался к прекрасной эллинке. Высокомерие и гордость возвышали ее над остальными наложницами, среди которых не было ей равных по красоте. Капризы ее не имели предела. С жестокостью тирана пользовалась она положением любимой наложницы багатара, и остальные были вынуждены признавать в ней повелительницу.
С пленным эллином Люкиска вела себя вызывающе. Это раздражало Диона, и однажды в присутствии Мегиллы он начал задирать ее. Ударив по струнам кифары, эллин запел, обращаясь к наложнице;
Багатару это, видимо, доставило удовольствие, потому что глаза его вдруг заблестели, и он не отводил больше взгляда от лица Люкиски. А в темных глазах Люкиски вспыхивал злой огонь, придавая ее подвижному лицу невыразимую прелесть. Едва Дион закончил петь, она нетерпеливо схватила кифару. Пальцы нервно дернули струны, и на пленника посыпались непритязательные в своей простоте, но оттого еще более колкие эпиграммы Лукиана:
Дион действительно старался ходить медленно — не так досаждали колокольцы на накидке, и походка становилась плавной, величественной, Не была заметна хромота.
Мегиллу этот язвительный диалог привел в дикий восторг. Он хлопал себя по жирным ляжкам, нутро его хрипело и грохотало, исторгая порой звуки и вовсе нечеловеческие. С тех пор он уже не хотел видеть и слушать Диона и Люкиску порознь.
Дион понял, что Люкиска прекрасно знает стихи греческих и римских поэтов, и потому решил подыграть прихоти степного багатара. Он первым приветствовал «лаконянку», когда в следующий раз их ввели в шатер;
Люкиска отвечала не менее любезно, чуть искажая Катулла в духе, приличествующем, обстоятельствам:
Дион смягчал едкость своих сатир, и они: приобретали характер озорных любовных песенок, какими юноши любят развлекать девушек в Спарте:
