– У меня есть знакомые во внешней торговле, – неожиданно выпалила Анетта, – но там предпочтение отдают мужикам. Вообще-то…
– Такая ты мне не нравишься. Кушевы не лыком шиты, не в их привычках задирать лапки кверху.
Здорово постарел, подумала Анетта, бормочет, как на сходке пенсионеров. В ее памяти промелькнули тени Симо и Григора, они менялись местами, мельтешили, подобно солнечным зайчикам, и исчезали. Где же она ошиблась, например, с Григором? Нигде, за исключением встречи в баре. Он для нее, конечно, не партия, как и она для него… Годы прошли в потаенных играх в удовольствия, исполненных скрытого напряжения. Подобно отключенной антенне, которая принимала и накапливала в себе это напряжение без возможности передать его дальше. Вот и я, как отключенная антенна, горько повторила она, мне уж пора ловить волны, исходящие из солидных источников, а принимаю лишь какие-то местные станции. Непутевый я человек…
– Я не задираю лапки кверху, папа, пока еще этого не произошло.
Подвыпивший Кушев разомлел, потянулся к дочери и погладил ее по голове. Анетта заморгала глазами под наплывом воспоминаний и покорно склонила голову: она не хотела, чтобы отец заметил навертывавшиеся на глаза слезы.
– Милая моя детка, – дрогнувшим голосом произнес Кушев, продолжая ее ласкать, – мы с матерью стареем, мы давно уже едем с ярмарки, думаешь, нам легко? Если б ты знала, как часто мы тужим, тревожимся о тебе, матери все внуки снятся, для нас нет большей радости, чем увидеть тебя устроенной в жизни… Ты умная, красивая и здоровая – не теряй времени, оно вводит в заблуждение молодость. И знай, что мы за твоей спиной, что бы ни случилось, за тобой и наш городок, он всегда за тебя замолвит доброе словцо перед вышестоящими инстанциями – я знаю, что говорю… А сейчас пора спать – первые петухи вот-вот пропоют…
Наутро Анетта села на проходящий скорый, в вагон первого класса, билет был заказан в исходном пункте – на вокзале причерноморского города. Она выглядела бодрой, даже чересчур деловая, не раскисла, увидев материнские слезы на перроне, пообещала чаще звонить по телефону, писать, а при первой возможности снова наведаться в гости. Она улучила момент и прошептала на ухо отцу: верь в свою дочку, папа, мне это очень нужно, понимаешь?.. Кушев с силой стиснул ее руку.
Несколько месяцев спустя Анетта повстречала на улице Балчева и, не успев даже опомниться, оказалась принятой на работу в его объединение.
Ранним июльским утром собственная «лада» Станчева, вымытая, с белыми номерами[10] и снабженная надлежащими документами, выехала на дорогу и взяла курс на море. Станчев натянул на себя полувоенную спортивную форму, извлеченную из чемодана, а Петранка походила на белую бабочку: красочная импортная тенниска, чесучовая юбка с целым рядом блестящих пуговиц, на ногах – белые импортные кроссовки и ослепительно белоснежные гольфы, нежно обрисовывающие линию голени. Рядом с ней на сиденье лежала пляжная шляпа с двумя кармашками на молниях. На шляпе синела эмблема известной фирмы, в чемоданах покоились вечерние костюмы.
Петранка никак не могла свыкнуться со своим новым обликом и время от времени одергивала то блузку, то юбку, опасаясь измять ее. Она ощущала мягкое прикосновение хлопка и холодный глянец шелка, чувствовала себя воздушной и гибкой. На поворотах выгадывала момент, наклонялась к отцу и тайком бросала взгляд на верхнее зеркальце.
Станчев заметил ее чисто женское волнение, но не подавал виду – в этих простых вещичках его дочка расцвела, распустилась, как гладиолус. Она уже женщина, сказал он себе, а я все считаю ее ребенком… И он задумался о ее уже женских заботах, об ее интимной, неизвестной ему жизни, одна мысль о которой отзывалась в нем неприятными уколами атавистичной ревности. Ему были знакомы ее друзья – соученики по институту, которые иногда приходили к ним в гости, участвовали в беседе за чашкой чая или кофе и чинно отправлялись восвояси, словно побывали на официальном приеме. Станчев понимал, что весь этот спектакль разыгрывается из-за него, и на душе становилось муторно.
А в том, что у дочери есть свои тайны, он вновь убедился несколько дней назад, когда посвятил ее в подробности предстоящей операции и возложил на нее роль своей спутницы. Летом Петранка обычно записывалась в стройотряд или сельхозбригаду, а оттуда уезжала в молодежный лагерь на побережье, Станчев же проводил свой отпуск чаще всего дома, периодически выбираясь на рыбную ловлю и на прогулки в горы в компании Михова. В этом году Петранка была освобождена от летних работ, и по ее намекам он понял, что она собирается поехать к морю с друзьями, как она выразилась – дикарем. Сие намерение не особо обрадовало его, но все же он проглотил эту новость. По внезапному поцелую своей дочери он понял, что молодежь, по всей вероятности, разбилась на пары – старая уловка и еще более древняя игра крови… Ознакомив дочь с целями предстоящего путешествия, он заметил, как по ее лицу скользнула тень.
– Петруша, – сказал он, когда они выбрались на магистраль, – ты когда точно собираешься отдыхать дикарем?
Он хорошо понимал, что до предполагаемого срока отбытия молодежной компании оставались считанные дни.
– Я передумала.
– Как так – передумала?
– А вот так.
По обеим сторонам дороги мимо них проносились серые вереницы металлических заборов, сковывавших свободу передвижения и скрадывавших линию горизонта.
– Предпочитаешь отмалчиваться?
– Давай поговорим о другом, папа.
Станчев решил сделать широкий жест. Сказал, что по окончании дел на море он сам доставит ее в южный городок (он еще дома отметил про себя, что его дочка предусмотрительно запаслась личным багажом). Петранка положила руку ему на плечо. Вокруг уже грудились окруженные буками и грабами предгорные холмы, мелькали долинки с ютящимися в их лоне селами и хуторами – ограды по краям дороги исчезли. Петранка засуетилась, налила кофе из термоса, намазала бутерброды, нарезала огурцов и принялась кормить отца, как ребенка. Затем включила радио, из эфира понеслись арии из итальянских опер. Зазвучали чистые, благородные голоса, то взмывающие в поднебесье, то низвергающиеся в пучину печали, когда же ария достигала пика, лавиной врывался смешанный хор, могучий и нежный, земной и окрыляющий.
– Красиво поют, правда?
Станчев не ответил. Вот так они путешествовали и в первой его инвалидной машине, в «москвиче», вместе с женой – подаваясь то в село, то в ее родной городок, редко – к морю. Они были молоды и привязанны друг к другу, он тогда только переступил порог следовательского ада, еще не отдавая себе отчета в том, что его там ждет, жена ходила на работу. Несмотря на первые профессиональные столкновения с людской мерзостью, в иные минуты он испытывал гордость за справедливое возмездие, к которому был причастен, более того, с наивностью неофита он верил в очищающую силу подобного возмездия – в сочетании с быстрым расцветом человечности оно должно было счастливо нейтрализовать жесткость следовательского ремесла. И он ласково поглаживал ладонь жены. Боже, как он был наивен…
А Жечки не стало – неожиданно, нелепо, болезнь скрутила ее за пару месяцев. Никто не мог даже предположить, что такая здоровая женщина может увянуть, как цветок без воды, растаять у них на глазах. И вправду, человеку не ведомо, что уготовила ему судьба, – и в этот миг впервые он вздрогнул при мысли о предстоящей встрече с Арнаудовым. Был ли этот человек виновен или речь шла о случайных совпадениях? По опыту он знал – да и упорное предчувствие, которое он безуспешно пытался отогнать, подсказывало ему, что такие случайности маловероятны. Правда, каких только сюрпризов не преподносит жизнь…
Он поглядел на высунувшуюся в окно Петранку и сказал себе: хорошо, что молодые пока далеки от смерти, да и от преступлений, настоящих, обдуманных, предумышленных. Невзирая на то, что они находятся в плену у своего молодого эгоизма, они все еще чисты, не испачканы мерзостью жизни. Вот и дочь его, увлеченная своим чувством, которого она не может скрыть, несмотря на все свои старания, как она не в силах скрыть естественное постепенное забвение своей матери – по крайней мере в его присутствии она вспоминала мать все реже, со сдержанной скорбью, граничащей с бесчувственностью. У молодых нет
