Давай этого, – говорит ведьма.
Ну, давай.
Ведьма с места сорвалась и к тому понеслась, но не побежала, а словно по воздуху заскользила. Невысоко так, почти касаясь земли, но точно полетела. И петлями, петлями вокруг него, а тот точно и не видит. Идет себе, посвистывает… Тут наша баба его и опознала. Из соседней деревни, кстати, оттуда, где тетка Марья проживает, из Ширяева… Сирота. Ни отца, ни матери… Митрохой будто кличут. И толковали про него: вроде маленько парнишка не в себе, придурошный… Может, и к лучшему, что таковский попался. Проку от него немного, а Степе, глядишь, и жизнь спасет. И от сердца у бабы отлегло. А зря!
Между тем длинноносая закончила свои полеты и вернулась на исходную позицию.
«Полдела сделано, – сообщила она. – Теперь нужно след его вынуть».
Она посмотрела вслед удаляющемуся парнишке и перекрестила его, но не обычным троеперстием, а, наоборот, снизу вверх и слева направо. Потом достала из своих лохмотьев черную свечу, древнее кресало и склянку с мутной жидкостью.
«Свечка-то из сала некрещеных младенцев отлита, – похвалилась она. – А в бутылке настойка тирлич- травы».
Сообщив эти подробности, ведьма щелкнула кресалом и вмиг раздула трут. Затеплилась свеча, и длинноносая вышла на дорогу и, наклонясь, светила себе под ноги. Наконец она, видно, нашла то, что искала, поскольку встала на колени, поставила свечку на землю.
«Иди сюда, – позвала она глупую бабу. – Таперяча ты должна поссать на его след. Давай поживей… И плюнь туда же три раза. Окропим след тирлич-травой. Так. А, таперяча приговор».
И ведьма чуть слышно зашептала вовсе не русские, бесовские слова. Наша баба опосля всех этих чудес от ужаса едва стояла на ногах. Ей только казалось, будто она все глубже увязает в бездонной трясине. Тут длинноносая перешла на понятную речь: «Заговариваю я свой заговор материным заповеданием; а быть ему во всем во веки нерушимо. Рать могуча, сердце ретиво, мой заговор всему превозмог».
«Ну вот, любушка моя. – Ведьма визгливо засмеялась. – Дельце и обделано. Завтра поутру этот малый пойдет в район, скажется твоим Степкой, его и забреют… А ты веди своего «огурчика» куда подальше, на болота, и пусть там живет, пока лихое время не минет».
«Отплатить тебе чем?» – только и спросила дуреха.
«Не волнуйся, милая, попусту, – хмыкнула длинноносая, – ничего ты мне не должна. Нужно помогать друг другу. У тебя беда – я подмогну, со мной что приключится – ты мне пособишь».
На этом и расстались.
А нужно сказать, место для своего Степушки она уже присмотрела. Эту самую избушку, где ты кантовался. Давным-давно ее один лихой человек поставил.
«Пока лето да осень, пусть там поживет, – решила баба, – а как белые мухи полетят, возьму его в дом. Проведу тайком, в случае чего в погребе пересидит. А там, глядишь, и война кончится».
Возница замолчал, словно что-то обдумывал. Сережа не торопил его. Захочет, сам продолжит.
Аль не интересно? – спросил рассказчик.
Почему же?! Очень даже…
Ну, тогда слушай дальше. Живет, значит, этот Степка на болотах… Мать ему еды натаскала, припасов разных… Ружьишко да охотничий припас у них еще от батьки остался, кое-какое пропитание и самому добыть можно. Сама к нему бегает чуть не каждую неделю, хоть и далеко. Но радости парень никакой не чувствует. Тоска его гложет… Тоска смертная! И совестно ему, и гадко – места найти себе не может. Возьмет, бывало, ружьецо и бродит целыми днями по пустошам. Дождь ли хлещет, вёдро стоит – он все шастает по округе, места себе не находит.
А потом еще хужее стало. Являться к нему тот парнишка стал. Тот, которого они с матерью на войну заместо Степана спровадили. Оказалось, убило его на фронте-то… Вот он и стал приходить к Степке. Придет ночью и стоит в углу… Смотрит… Гимнастерочка на нем не по росту, шинелка сиротская. Только головенка из колючего ворота торчит на цыплячьей шее. В кровище все обмундирование. И лицо в крови и пороховой гари… Один глаз вытек… Жуткий видец! Стоит, значит, и смотрит с укоризной. Вначале молчал. А Степка по первости весьма страшился. Как тот в первый раз явился, отшельник наш думал – умом тронется. И крестил призрака, и молитву читал. Да что толку! В избенке даже иконки не имелось. Да и иконка, надо думать, не больно помогла бы. Души-то свои они с маткой уже загубили, с бесовщинкой связавшись. Ладно. Молчит, значит, гость-то ночной. Только смотрит… Степка малость пообвыкся, уже не так страшится. Тут призрак и заговорил. Зачем, толкует, ты меня со свету сжил? Знаю, не твоя задумка, маманьки твоей. Но мне от этого легче разве? Ведь сирота я сызмальства. И так лиха в достатке хлебнул. И вот вы извели меня, жисть мою себе забрали. Что я вам сделал? Меня, если б не ведьма, в армию не забрали. Больной я… Ногами хворый. Поморозил их малолеткой. Через них и погиб… Отнялись вроде. В окоп спрятаться не успел. Тут снарядом и накрыло. А все из-за вас…
Стоит парнишка-заморыш и плачет. Не плачет даже, а скулит по-щенячьи. Тут и Степка вместе с ним завыл. А что толку….
Пришла раз матка. Степка ей все рассказал. Она не верит. Осталась ночевать. А призрак-то и не пришел. Степка трясется, видя, что мать на него как на ненормального смотрит. А на другую ночь, как она ушла, солдатик опять тут как тут. И вновь те же речи. За что вы меня, несчастного, погубили?! За что в могилу свели?! Потом и днем являться начал. Убежит Степка из дому на болота, а этот, как чучело огородное, на ветру колышется. А то рукой к себе манит. А там, знает Степка, бездонный зыбун.
Понял Степка – жизни ему не будет, и решился…
Раз приходит матка, а он – в петле. Прямо над дверным проемом вздернулся. Давно висит, распух весь, язык черный набок, а глаза сороки выклевали. Схоронила она его тут же, возле дома, а после побрела куда глаза глядят. Вернее сказать, не разбирая дороги. Умом, значится, тронулась. Вся жизнь ея в сынке-то была. А как его не стало, и жить незачем. Только теперь поняла, какую над ней ведьма шутку учудила. Залезла баба, конечно, в бучило, и утопла. Ну а дальше ты знаешь… – возница вновь сделал паузу.
Наступила тишина, только слышен был посвист во множестве порхавших вокруг куличков да плеск воды в бочке. И тут Сереже почудилось некое странное, непонятно откуда идущее напряжение. Словно этот рассказ нес в себе, кроме повествовательного, еще какое-то неведомое значение. Например, являлся ключом, открывая путь в некий незримый мир, абсолютно непознанный, но тем не менее находящийся под боком. Мир, где рядом с совершенно обычными людьми присутствуют ведьмы, призраки, русалки… А возница?.. Кто он? Человек или?.. Возможно, тот самый морок, о котором он сам еще минуту назад толковал. Здесь, на болотах, этот призрачный мир, о котором он читал лишь в сказках, явился ему во всей своей силе. Он вовсе не исчез, а просто затаился в ожидании лучших дней. Но придут ли опять эти дни?
Что я знаю? – тряхнув головой, пытаясь сбросить наваждение, спросил Сережа.
А то! – неожиданно грубо произнес возница. – То и знаешь… – он не договорил. Но Сережа прекрасно его понял и вопросов больше не задавал. – Ну вот, – через некоторое время сказал возница. – Приехали, можно сказать. Вон видишь, тропка вьется. Ступай по ней, вскорости выйдешь к Ширяеву.
Спасибо, – поблагодарил Сережа.
Водовоз, или кто он там был на самом деле, недовольно поморщился, словно наш герой сморозил какую-то глупость. И Сережа вспомнил: при их знакомстве он точно так же прореагировал на слова благодарности.
И не нужно пустых слов, – с некоторой суровостью заметил он. – Просто глянулся ты мне. Глуп, конечно… Верней, не глуп, а не учен. Вот и пришлось тебя малость на ум наставить. Но характерец в тебе имеется… Только на болота в другой раз ходить не советую. Ныне выбрался, а в другоряд могешь и не сподобиться. Так что смотри! Не зря советую. А коли приспичит с ружьишком побаловаться… С им можно и на зайчишек, и на утей… Только в глушь лезть не нужно. Да и живность ради забавы губить не след. Ну что ж, прощевай, Сергунтий. Хороший ты паренек. И еще. Повнимательней приглядывайся… К вещам то есть, к людям, к самым простым, обыденным делам. Глядишь, и узреешь чего…
Звать-то вас как? – спросил Сережа.
Звать-величать?.. – возница хмыкнул. – На кой тебе? Дедушка, местный житель, – и довольно. Ну, бывай…
Сережа слез с телеги и, не оглядываясь, побрел по тропке. Он спиной чувствовал пронзительный взгляд недавнего возницы, но не решился обернуться. Ему вдруг, непонятно почему, стало тоскливо, а потом и
