громадный зверь и бросается на них. Они давай стрелять, а медведю хоть бы что. Так, во всяком случае, излагает факты Комаров.
– А Давлетшин как излагает?
– Давлетшин в бессознательном состоянии находится в реанимации.
– Ловок ты фантазировать!
– Не веришь? И никто не верит. Но я сейчас приглашу Комарова, и он тебе все сам расскажет. Он тут, недалеко. Так сказать, «на губе» пребывает.
– Почему же «на губе»? Парень совершил геройский поступок, а его в каталажку? Странное у вас понятие о служебном долге.
– Дело в том, что означенный Комаров находился в момент происшествия в некотором подпитии. Да и Давлетшин, похоже, тоже. Так что комаровская объяснительная вызвала у начальства справедливый гнев. К тому же на месте преступления не обнаружено никаких следов медведя. Зато следы преступника-человека имеются в достатке. Смотрительница тоже убита, судя по всему, осколком какого-то камня. А вот Давлетшин изуродован весьма сильно. Там раны действительно напоминают увечья, нанесенные диким зверем.
– Вызывай своего Комарова.
Комаров, тщедушный парень (судя по дубленому лицу и мозолистым рукам, в недавнем прошлом житель сельской глубинки), затравленно озирался, переводя беспокойный взгляд с Безменова на Осипова. На нем, несмотря на форменную одежду, отсутствовал ремень, а из ботинок были выдернуты шнурки, отчего при ходьбе создавалось впечатление, что он хромает сразу на обе ноги.
– Давай, Рудик, расскажи, как дело было, – поощрительным тоном обратился к нему Безменов.
– Я уже докладывал… десять раз. И объяснительную писал. Не пил я… В больнице, когда Давлетшина привезли, мне действительно немного спирту налили. Но ведь совсем немного.
– Я тебя не про выпивку спрашиваю, а про то, что случилось в музее.
– И про это я докладывал…
– Значит, доложишь еще раз!
Комаров понурился и замолчал.
– Давай, не тяни! – раздраженно произнес Илья.
– Примерно в половине двенадцатого нам позвонили из музея, – монотонно начал Комаров, – мы сразу туда.
– Сразу?!
– Сразу. Подъехали, смотрим: свет на втором этаже горит. Поторкались в дверь, она заперта. Давлетшин говорит, давай ломать. Я говорю, не надо, еще попадет, может, там никого нет. Начали стучать. Стучали минут десять. Потом Давлетшин стал ломать. Ну, я ему помогал…
– Что ты все: «Ломать, ломать…» По делу говори!
– А я разве не по делу?! Зашли мы туда. Бабка эта лежит. Голова в крови… Давлетшин достал пистолет, я тоже. А светло там, как днем. Лампы горят, тишина. Кругом какие-то статуи стоят. У меня аж все внутри захолонуло. Мы постояли немного, к статуям приглядывались, может, среди них живой спрятался.
– А старуха?
– Она так и лежала…
– Так вы к ней даже не подошли? А может, она еще Живая была.
– Какой там, живая! Из башки юшка весь пол залила. Давлетшин ее сразу потрогал, говорит, кончилась. Давлетшин, он опытный, а я что, всего четвертый месяц работаю.
– Давай дальше.
– Лампы так ярко горели…
– Опять ты про лампы!
Комаров вытер вспотевшее лицо и скривился, словно вот-вот собирался заплакать.
– Дальше… Дальше мы оружие на боевой взвод поставили… – Он снова замолчал.
– Хорошо, поставили. Потом?
– Давлетшин говорит: «Он где-то здесь прячется…» Начали искать.
– Ну-ну?!
– Так ведь все равно никто не верит! Говорят, пьяный был, все выдумал. Ладно, скажу! Мы правда выпили. Поллитру на троих. Ну и что?! Все пьют! На дежурстве всегда пьют…
– Ты этого мне не говорил. Запомни, дурень! Или погон хочешь лишиться?
– Да что мне погоны?! Уеду обратно в деревню…
– А прописка?
Комаров снова замолчал. Лицо его еще больше сморщилось, и крупные слезы полились из глаз.
– Ну вот, – упавшим голосом проговорил Илья, – приехали.
– А вы бы сами… – шмыгая носом, забормотал Комаров, – вы бы сами такое перенесли. Да еще никто не верит. Говорят, напился как свинья… бредишь.
