— Дядя что-нибудь придумает.
— Это просто будет другая тюрьма, Николь.
Это имя случайно соскользнуло у него с языка. Он слишком часто думал о нем. И вообще — о ней, ее пустой комнате, одиноких прогулках, о том, как она морщила носик, как оживлялись иногда ее глаза, как складывались в улыбку ее губы. Он понял, что хочет, чтобы губы ее не покидала улыбка, а огонек в глазах никогда не угасал.
Не забывай. Не забывай, зачем ты здесь. Пора спросить. Он пересилил себя:
— Я даже не знаю, где мы находимся.
— А это важно?
Чертовски важно. От этого зависит жизнь Дэйви. Тщательно подбирая слова, он с безразличным видом пожал плечами:
— Я привык знать, где я нахожусь.
— На индейской территории, — ответила она, наклоняя голову.
Кое-что прояснилось, но он, собственно, об этом уже догадывался. Индейская территория велика. Сколько вопросов можно задать, не возбудив подозрений?
— Вам незачем беспокоиться — вас здесь не найдут. Логовище охраняют индейцы. Дядя ведет с ними торговлю.
Кейн мысленным взором проследил многочисленные карты, которые он изучил за несколько недель, проведенных с Беном Мастерсом. Вичитийские горы? Стеклянные горы? Черная Скала?
— Вы не ответили на мой вопрос, — прервала его размышления Ники. Он вопросительно поднял брови. — Что было бы, если бы я не была неприкосновенна?
— Какой смысл об этом говорить? — сказал он. Девушка не отводила от него сосредоточенного взгляда. Ее глаза, казалось, сделались еще больше, темнее и глубже.
Она с усилием сглотнула и провела рукой по своим коротким волосам.
— Я знаю, что я не очень симпатичная.
Бог мой, да как же она может не знать, какая она хорошенькая? Как он хочет обнять ее? Как он хочет прижать ее к себе?
Он поднялся и подошел к ней. Он нежно провел рукой по ее мягким кудряшкам.
— Вы очень хорошенькая, мисс Томпсон, — хрипло проговорил он. — Потому-то я что есть сил стараюсь держаться от вас подальше.
Она прислонилась к нему, намеренно или бессознательно, и он почувствовал напряжение в нижней части тела. Она так уютно примостилась рядом с ним. Так нежно и естественно, как будто там и было ее место. Его рука обвилась вокруг ее талии, и она подняла к нему лицо.
Наперекор всем мыслимым доводам разума он наклонил голову и прикоснулся к ней губами. В его жизни еще не было такого поцелуя. Сладкого, как мед. Такого сладкого, что ему захотелось позабыть обо всем на свете.
Так и случилось. На несколько безумных минут он забылся. Он забыл даже о том, что она касается его обожженной кожи. Боль растворилась в другой муке, пожиравшей его изнутри. Он знал, что она только усилится; некая часть его тела уже распирала ему брюки. Он хотел ее. Еще ни одну женщину в своей жизни он так не хотел.
На мгновение рассудок утонул в ощущениях. Он почувствовал потребность быть нужным. Ощутить тепло другого человеческого существа. Она потянулась к нему, и что-то в нем самом, о существовании чего он не подозревал, ответило ей. Его мир, который, казалось, был ему так хорошо известен, пошатнулся. Их губы слились, рот ее слегка раскрылся. Зная ее, он понял, что движениями ее правит инстинкт, а не опыт, и почувствовал себя так, словно в руках у него оказался бесценный дар. Она отдавала себя в его руки. Полностью доверилась ему. Он этого не заслужил. Он понимал, что должен отступить, но не мог. Она проникла в его душу, оплела его сердце невидимыми, но прочными нитями.
Дэйви был на несколько мгновений забыт.
Его поцелуй был пропитан отчаянием, ибо он знал, что его желание неосуществимо. Проще было достать луну с неба или схватить радугу. Но тело ее было ближе, чем луна, реальнее, чем радуга, и прижималось к нему с невинным любопытством, гораздо более соблазнительным, чем опыт и умение. И как бы ни было мимолетно это счастье, он не мог отказаться от него.
Он начал нежно исследовать языком ее рот и услышал сдавленный вздох. Затем, мурлыча, как котенок, она встретилась с ним языком и, быстро переняв его движения, повторила их, дразня и играя. Его рука двинулась от ее талии к шее, задержалась там, пока он не почувствовал, как она дрожит, затем поднялась дальше, затерявшись в копне шелковистых кудряшек. Все женщины должны коротко стричь волосы, промелькнула у него мысль в то короткое мгновение, когда он еще в состоянии был думать. Потом он потерял эту способность. Его поглотило горячее и жаркое желание. Их тела тесно сплелись, они проникали, прорастали одно в другое; одежда не мешала им стать единым целым.
Он потянулся к верхней пуговице ее рубашки и в этот миг услышал шум на крыльце. Удивительно, что он вообще что-то услышал. Густой туман в голове поглотил все, кроме его неистового желания.
Позже, вспоминая эту минуту, он решил, что в нем сработал инстинкт самосохранения, простой и ясный. Едва успев отступить в сторону, он услышал топот тяжелых сапог по полу и звон шпор.
— О'Брайен? — раздался густой голос Ната Томпсона. В нем звучало подозрение. Томпсон переводил взгляд с Кей-на на Ники и обратно.
Кейн отступил еще на шаг. Неизвестно, что лучше — чтобы Томпсон поймал его у своего письменного стола или в объятиях своей племянницы. И то, и другое довольно бесперспективно. Он чувствовал болезненное напряжение в паху и знал, что скорее всего это очень заметно. Но он был слишком оглушен, потрясен тем, что до такой степени потерял над собой контроль, чтобы отвечать.
— Вам, как я вижу, уже лучше, — не получив ответа, продолжал Томпсон.
— Благодаря вам, — ответил Кейн.
— У меня такое чувство, что я не имею к этому никакого отношения, — хрипло произнес Томпсон. — Ники, не присмотришь ли ты за братом? — Это был не вопрос.
Ники, не отводившая глаз от Кейна, не решалась уйти.
— У меня с мистером О'Брайеном деловой разговор.
И все же она не двигалась с места.
— Идите, — сказал Кейн.
Ники попеременно глядела то на Кейна, то на дядю. Нат Томпсон вдруг улыбнулся:
— Я ему ничего плохого не сделаю. Обещаю тебе.
Кейн оцепенел. О нем опять разговаривают так, словно его здесь нет. И ему совсем не надо, чтобы за него вступалась женщина. Когда же она наконец уйдет?
Явно расстроившись, она прикусила губу и провела рукой по спутанным каштановым волосам.
— Он ничего не сделал.
В Кейне боролись его собственная гордость и сочувствие к Ники. Он не представлял себе, что она так боится дядю. Как она перед ним беззащитна. Кейн сделал шаг в ее сторону.
В глазах Томпсона что-то блеснуло. Они были так холодны, что Кейн расценил этот блеск как угрозу. Но он вдруг улыбнулся Ники, и его суровое лицо смягчилось, обнаружив не только привязанность, но и любовь. Кейн был потрясен, увидев эту перемену. Лицо Томпсона, конечно, не помолодело; годы оставили на нем глубокие борозды, похожие на следы колес на разбитой дороге, но изменился весь его облик — он вдруг превратился в доброго дядюшку. Кейн не думал, что такая перемена возможна в человеке, которого он знал как убийцу и к тому же как человека, железной рукой управлявшего целым городом убийц и бандитов. Такая должность требовала беспощадности, незнакомой с человеческими слабостями. Кейн узнал от Ники, что Томпсон выполнял по отношению к ней и Робину определенные обязательства, но не представлял, что дядя еще и питает слабость к своим племянникам. Видимо, Нат Томпсон редко кому показывал эту слабость. Он установил по отношению к ним определенные правила, ничем не отличавшиеся от других правил этого города, но вряд ли кто-нибудь из гостей догадывался о глубине его чувств.
Интересно, входило ли сейчас в намерения Томпсона обнажить свою ахиллесову пяту.
— Оставь нас, — снова сказал Томпсон, обращаясь к Ники, на этот раз более мягким тоном. Но тело его вдруг внезапно окаменело, и он схватился рукой за стул.
