как и он. Судьба нарочно устроила им встречу, чтобы пощекотать себя самое за пятки. В узком тюремном коридоре она выберет, кому из них дальше куковать, а кому пора на покой.
Дядюшка Гром предостерег:
— Напрасно кровь прольешь, Федор. Лишнее злодейство тебя перевесит. Конец все равно будет один. Преступник обязан пасть под ношей закона.
— Убивать не стану, — успокоил Федор Кузьмич Алешу. — Нам в Москву воротиться надобно.
…На Вене Шулермане была суконная борцовская куртка на голое тело и офицерские галифе. Он издали страшно улыбался Федору Кузьмичу. Из закатанных рукавов волосатые руки торчали, как стальные крючья. Поджарое, накачанное тело плавно переливалось по половицам. Казалось, оттолкнется — и ринется, взлетит, сокрушит — ничем не остановишь. Опытным глазом Федор Кузьмич мгновенно оценил нацеленную мощь врага. Этот человек не ведал сомнений. Он родился для побед.
— Нехорошо, Шулерман, — сказал Федор Кузьмич. — У тебя вон ножик за поясом, а мы так не договаривались.
Шулерман скривился:
— С вами, с поганцами, иначе нельзя. Идиотом тоже не надо быть.
У Федора Кузьмича еще была возможность отступить, скользнуть за дверь и запереться, но он этого не сделал. Еле слышно жужжал электрический сверчок под потолком. В его приглушенном свете Федор Кузьмич почудился Шулерману маленьким и доступным. А уж несли-то, несли про него небывальщину. Нет, такой сморчок долго упираться не сможет. Одно удивило Шулермана: как он догадался про тесак, надежно схороненный под брючным поясом? Он достал нож и с хрустом вонзил в стенную балку.
— Доволен, сучонок? Не хочу, чтобы про Вето Шулермана болтали, что обманом казнил уголовного клопа.
— Ну и зря, — ухмыльнулся Федор Кузьмич. — Мне твой ножичек не помеха. Хотя не знал, что ты шулер, Шулерман.
Блудливые слова убийцы подхлестнули Шулермана. Не то чтобы он осторожность утратил, но и медлить дальше не стал. Двинулся упругой, кошачьей раскачкой навстречу беде. Прикинул, коридорчик узок для хорошей драки — жаль. Мужичок, в самом деле, чудной. Даже не шевельнулся при его приближении. На пробу Веня Шулерман сделал два-три обманных паса — никакой реакции. В глазах мужичка тайное, слепое торжество. В двух шагах от цели тормознул Шулерман, будто в грудь укололо дурное предчувствие. И эта заминка оказалась для него роковой. Попался на приемчик, на какой попадаются разве что мухоловы- первогодки. Не среагировал на простейшую прямую подсечку и повалился на бок, а Федор Кузьмич повис у него на шее, как дитя на матери. Весу в нем было не густо, и потому не сразу Шулерман ощутил безнадежность своего положения. Сгоряча, со злобы, что было мочи тряхнул с себя циркача, да не тут-то было. Словно бульдожьи клыки, пальцы Федора Кузьмича сомкнулись на его глотке, и постепенно, поначалу вроде даже безопасно и не больно потянули в себя жаркую силу Шулермана. Он ворохнулся еще раз-другой — куда там! Замолотил пудовыми кулаками по корпусу душителя — никакого толку, словно в тугую резину удары тонут. Холодно вдруг стало Шулерману. Он уже догадался: так неотрывно лишь смерть повисает на человеке. Захрипел, хотел словцо прощальное молвить — некому слушать. Вон свет мигнул в очи и будто зашторился. Слезинка отчаяния розовым жучком скользнула на щеку. Сгрудился в ушах стопудовый шум. Медленно, неохотно отчаливал, отплывал Веня Шулерман к иным берегам…
Слезинка образумила Федора Кузьмича, вовремя разомкнул он жуткий захват. Шулерман лежал без сознания, но живой. Под посиневшими веками проступила тень великой неприкаянности. Алеша вышел в коридор, пожал руку Федору Кузьмичу. Потрогал пульс у Шулермана.
— Чуток бы — и ему вышка. Все равно эта гадина своей смертью не помрет.
— Малость я переусердствовал, — признался Федор Кузьмич. — Уж больно он свиреп.
— Чего дальше будем делать?
— Ты у нас голова.
— Айда в барак. Пусть они теперь думают. Мы карту сдали, им ходить.
Вскоре прояснилось, что карту они сдали средне. По пересмотру обоим добавили по три годика, но перевели в другой лагерь, где не было дядюшки Грома и где Алеше не грозила неминучая погибель. На далекой пересылке нагнала их записка Вени Шулермана. «Пупсики вы мои! Первый раунд за вами. До скорой встречи, Шулерман!».
Они оба были рады, что он оклемался.
Накатила лихоманка девичества — и Настенька влюбилась. Ей шел одиннадцатый годок, а тот, кого она угадала себе в нареченные, был хмурый десятиклассник Коля Ступин. По ранней привычке к познанию тайн она сама навязалась к нему в дружбу. Все переменки Коля Ступин простаивал возле туалета в демонической позе с сигареткой в рукаве. Собственно, дым из рукава и привлек поначалу внимание любознательной девочки. Одинокий гордый юноша в заварухе школьной переменки производил впечатление пришельца, и дым из рукава добавлял в его облик пикантную техническую подробность. У него было длинное, узкое лицо и череп с залысинами, как у стареющего человека. С печальным недоумением наблюдал он мельтешню детворы под ногами. Еще он поразил девочкино воображение тем, что, когда к нему подходил кто-либо из приятелей, он не вступал в беседу, а поворачивался боком. Так могла себя вести только необыкновенная личность. Несколько дней Настенька забегала на третий (чужой ей) этаж, чтобы полюбоваться издали, но как-то осмелилась и заговорила с ним. Для этого она, словно занятая важным размышлением, подкатилась по стене совсем близко к курящему десятикласснику.
— У одного мальчика, — сказала Настенька как бы в пространство, — папа работает за границей и иногда привозит сигареты с марихуаной. Они такие зеленые и длинные.
Коля Ступин уронил взгляд долу и обнаружил подле себя пигалицу в форменном платьице. Прелестное личико Настеньки с темными, внимательными глазами, с шаловливой полуулыбкой, с яростным блеском пепельных волос могло поразить кого угодно, но не Колю Ступина. Его заинтересовал смысл ее слов. Настенька на это рассчитывала.
— Кто такая? — спросил Ступин.
— Я из пятого «Д». Меня зовут Настя.
— Про марихуану просто так шлепнула?
— Нет. Это правда.
— Можешь достать?
— Могу попробовать.
От того, что она так запросто, на равных разговаривает со взрослым парнем, по девочкину тельцу, по позвоночнику скользнул приятный холодок.
— Значит, так, — процедил Ступин. — Достанешь травку, буду за тебя заступаться. Ни один пес в этой поганой школе тебя не тронет.
— Меня и так никто не трогает.
Ступин посмотрел на девочку более одушевленно. Тут же у нее зачесался живот и нос.
— Чего же ты хочешь за курево?
— Ничего не хочу. Да я не уверена, что смогу достать.
— Ты вообще-то не дебилка?
— Нет, что ты! Я нормальная.
— А чего ты швартуешься, если у тебя нету травки?
— Ты мне понравился. Ты такой красивый и всегда стоишь один у туалета. Ты, наверное, необыкновенный человек.
Коля Ступин задумался над ее признанием. Все обиды прежней жизни припомнились ему. Как в детстве по изощренной ассоциации с фамилией ему прилепили кличку «Тупой»; как в прошлом году пьяный отец чуть не вышиб из него мозги и, молотя костлявыми мослами, приговаривал: «Вот тебе, гаденыш, твои „роки“, вот тебе и „андроповка“»; как недавно на тусовке смазливая барышня Лана прилюдно отшила его презрительной фразой: «От тебя, котик, воняет одеколоном, как из парикмахерской»; как худосочный математик Валерьяныч влепил ему за контрольную пару, глумливо при этом добавив, что некоторым молодым людям не стоит терять время на учение, а разумнее сразу завербоваться в грузчики, — и еще многое другое, столь же невыносимое, почему-то отразилось мгновенным бликом на хитрющей, сияющей
