парами. Будто не к этой красивой, умной женщине он долгие годы раболепно тянулся. Будто не от ее дыхания, улыбки, голоса млел. Не ею наслаждался. Не из ее рук принимал пищу. Будто не с ней зачал Алешу. Про ту он знал все подробно, на нее молился, а с этой, новой был мало знаком. С горестным, ревнивым недоумением представлял, как на ее упругие, приемистые бедра, одышливо пыхтя, карабкался настырный генерал…
И вот наткнулся на кухне на пожилую, худущую женщину со сверкающим взглядом. Она притаилась в углу в странной, согбенной позе, словно к чему-то чутко прислушиваясь. Сидела в сумраке без света, на столе бутылка коньяку. Она частенько теперь попивала в одиночестве. А давно ли они бегали кроссы по утрам, молодые, полные душевной бодрости…
— Ты чего? Заболела?
— Ага, заболела.
— Простудилась?
— Ага, простудилась.
— Лечишься по-народному?
— Ага, по-народному.
Хорошо поговорили, задушевно, и Петр Харитонович пошел в комнату переодеваться. Снял мундир, аккуратно развесил на плечиках в шкафу, облачился в старый тренировочный костюм, протертый на локтях. Присел с газеткой под торшером и ждал, когда Елена отбудет из кухни. У них установился уже некий ритуал необременительного добрососедства: старались не толочься вместе на кухне. Он чувствовал: что-то с ней не так. Она плохо выглядит. Она еще не старая, нет. Да и старая она будет мужчинам желанна. Ему ли об этом не догадываться… В той Елене, которая сейчас накачивается на кухне коньяком, какой-то огонек погас. Или ему показалось? Он подождал еще немного и пошел проверить. В бутылке поубавилось питья.
— Чайник поставлю, не возражаешь?
— Не паясничай.
— Может, тебе лечь, если больна?
— Может, тебе заткнуться?
Да, ей плохо. У нее беда. С ней истерика. Петр Харитонович потрясенно опустился на стул. Всякой ее повидал, но никогда она не опускалась до такого тона. Дело не в словах, а в интонации. Это была не Елена. Это торговка рыбы на него огрызнулась. Ему стало зябко на натопленной кухне. Он подумал, что все проходит. Пройдет и их с Еленой жизнь, похоронят их врозь, и кому придет в голову их пожалеть. Разлюбившие друг друга муж и жена покидают мир сирыми, бесприютными, как сгнивают.
— Налей и мне глоточек.
Вскинула неприязненный взгляд, молча поднялась — и бутылку уволокла с собой.
Напившись чаю, он включил телевизор и тупо уставился на экран. Под воздействием семейного краха в нем исподволь проросло некое тоскливое, внутреннее зрение, и он обнаружил, что окружен людьми — прекрасными или дурными, которые имели непостижимую психическую ущербность: они не ведали, кто они такие. Разумеется, многие из них, спроси любого, не затруднились бы с ответом, что они не кошки, не рыбы, не обезьяны, но кто такие — не ведали. Сам вопрос, возможно, показался бы им неудачной шуткой, но — не ведали! Это вообще их не интересовало. Но ведь если ты человек, то есть существо, обладающее разумом, рано или поздно ты должен понять, в чем твоя сущность? В чем именно твоя сущность, а не рыбы, кошки или обезьяны? Чем ты отличаешься от животного? Какое у тебя предназначение?
Выпив вина, его товарищи с жаром рассуждали о чем угодно — о футболе, о бабах, о машинах, о войсковом уставе, — но только не о том главном, что требовало внимательного и беспристрастного разбора и изучения. Когда Петр Харитонович в доброй компании пару раз заикнулся о том, что, дескать, живем не вечно и надобно хоть иногда подумать о душе, на него посмотрели, как на недоумка. Посмотрели — и забыли, не обратили внимания: ну мало ли какая муха прожужжала у мужика над ухом. И слава Богу, что внимания не обратили, могло быть хуже. Вскоре он понял, что с такими мыслями, как со взрывчаткой, надо обращаться с осторожностью. Не на его ли памяти случилась история с капитаном Вахренкиным, который был славным малым, а потом вдруг ни с того ни с сего начал ко всем приставать с сообщением, что он видел летающую тарелку. И не только видел, но и внутрь пролез, и с пришельцами пообщался. Они ему приватно кое-какие тайны открыли, но настрого приказали до срока держать язык за зубами. Какой срок они назначили, знал один Вахренкин, которого потихоньку сбагрили в психушку, где лечат пятый год, как инопланетянина. Безобидное, будничное умопомешательство поломало человеку военную карьеру, а что стало бы с ним, с Петром Харитоновичем, доведись начальству узнать про его унылое правдоискательство.
Петр Харитонович сделал грустное открытие, что пятьдесят лет кинул псу под хвост: стезю выбрал не ту, друзей любил не тех, книги читал примитивные, пустые и слишком редко оставался наедине с собой. Он и природу, в которой заключена разгадка бытия, понимал только так, как понимает любовь обезумевший хряк, вонзивший в подружку раскаленный дрын.
Зато слишком много для него значила злосчастная женщина, которая маялась в спаленке с бутылкой. Он встал и пошел к ней. На лице пьяной жены застыла дурная, никчемная улыбка.
— Выпей, если хочешь, — сказала она. — Мне не жалко.
Петр Харитонович присел в сторонке. Может, им уже не о чем было говорить. Что их связывало теперь? Какая общая забота? Память? Сын в тюрьме? Как простодушно устроен человек, тянется только к привычному, хотя бы это привычное несло в себе разрушение. В этой постели их хромосомы переплелись когда-то в загадочный, вечный узор, и если бы даже их разметало по разным мирам, они не утратили бы кровной связи. Так река соединена с руслом, а болезнь с телом. Он знал это и про себя, и про нее. Когда один из них успокоится в могиле, второй останется неприкаянным. Но как все это вместить в слова? Хорошо бы лечь радом с ней и потянуть губами ее тугой голубоватый сосок. Но ничего более абсурдного представить себе нельзя.
— Если тебе плохо, — сказал Петр Харитонович, — давай вызовем врача.
— Благородного из себя изображаешь?
— Никого не изображаю. Но живем мы не по-людски. Надо или разойтись, или как-то наладиться.
— Налаживайся, кто тебе мешает, — чуть слышно дрогнул пьяный голос. Это звуковая трещинка его обнадежила.
— Ты мне много зла сделала, но я тебя прощаю.
— Посмотрите на него, какой Христос!
— Я тоже тебе жизнь поломал, тебе нужен был, конечно, другой человек. А кто я такой — угрюмый солдафон.
Она хрюкнула в ответ что-то неопределенное и потянулась к бутылке. Отхлебнула прямо из горлышка. Она никогда так раньше не пила. Еще года три назад он бы не поверил, что она вообще способна так пить. На его глазах она превратилась в алкоголичку и проститутку, и скоро будет никому не нужна.
— Ты бы все же немного поберегла себя, — посоветовал он. — Я могу уйти. Скажи, и я уйду. Ты же меня ненавидишь, да?
— Хороший ты выбрал момент, — зловеще она протянула.
— Какой момент?
— А такой, что я скоро буду лысая.
— Почему ты будешь лысая?
— Как ты думаешь, с лысой бабой спать — очень противно?
— У тебя, кажется, белая горячка начинается.
— Возьми стакан, выпей.
Петр Харитонович сходил на кухню, принес яблок и хлеба. Взял у нее бутылку, прикинул на глазок. Поллитру она почти высадила. Плеснул себе в чашку, проглотил с ощущением, что принял лекарство. Его клонило ко сну. Странный сиреневый полумрак его усыплял. И все-таки он чувствовал: ангел им покровительствует в этот вечер.
— Сколько я без женщин обхожусь, ты об этом подумала?
Нелепая фраза Елену позабавила. Она коротко хохотнула, словно всхлип замкнулся в горле.
— Бедненький, так я и поверила!
— Что же, я врать тебе, что ли, стану?
