властвовало над ее поступками. Ей легче было погибнуть, чем покориться. Не страх привязывал ее к Алеше, а нечто такое, о чем не хотелось думать, потому что думать об этом было стыдно. Недавно ей приснилась любимая кукла дошкольных лет, она баюкала ее в колясочке, пеленала, а потом вдруг с истомной дрожью заметила, что у куклы Алешино смутное лицо, со смутным мерцанием глаз, с загадочной полуулыбкой; и когда она коляску катнула прочь, кукла дотянулась, до нее ручонками и больно, остервенело ущипнула за грудь.
Настя пошла в аптеку, а Алеша остался курить в одиночестве, но через минуту она вернулась озабоченная. Ее папочке врач прописал редкое сердечное лекарство, но его не было в аптеке. Она действительно растерялась. Папе так плохо, что без этого лекарства он может умереть. У него уже бывали удары, от которых он с трудом опамятовался. Он много пил и курил в былые годы, и теперь это сказалось. Ему так плохо, что он почти все время стонет.
— А сколько ему лет?
— Лет немного, всего семьдесят.
Впервые в ее голосе Алеша услышал трогательно-заискивающие интонации.
— Дай рецепт, — сказал он. Настя отдала ему рецепт и поплелась за ним. Алеша обосновался на подоконнике и долго оттуда разглядывал двух продавщиц в рецептурном отделе. Обе ему не понравились.
— Эти не помогут, они нюшки, — объяснил он почтительно ожидающей Настеньке. — Придется идти к заведующей.
— И мне с тобой?
— Только все испортишь. Люди остерегаются ангелочков вроде тебя. И правильно делают.
— Чего же ты не остерегаешься?
— Потому что дурак.
Заведующая восседала в миниатюрном кабинете и была сама величиной с наперсток. Высокая прическа придавала ей сходство с кукурузным початком. Ей было за пятьдесят, но так же точно можно было дать ей и двадцать. Такие воздушные создания чаще всего встречаются в музейных запасниках.
— Батя помирает, — сказал угрюмо Алеша. — За это лекарство я любые деньги заплачу. Отец у меня один все-таки.
Он аккуратно положил рецепт прямо перед очками провизорши, но она не сразу над ним склонилась, не отрывая вспыхнувших голубеньких глаз от Алеши. Он-то привык, что некоторые пожилые дамы именно так на него реагировали — остолбеневали. Наконец провизорша опомнилась.
— Ах, да… лекарство… одну минутку. О-о! Швейцарский препарат… он был недавно в Четвертом управлении… Но у нас…
— Сколько надо, столько заплачу, — повторил Алеша. — Для больного бати не жалко.
Провизорша дала себе вольность еще чуточку откровенно полюбоваться светлым Алешиным ликом. Он глядел ей прямо в глаза не мигая. Ее бледные щеки порозовели: початок созрел.
— Можно попробовать помочь…
— Ну и помогите. В долгу не останусь, — грубо пообещал Алеша. Провизорша, будто бабочка, выпорхнула из-за стола, тоненько пискнула в коридор:
— Алина Павловна, на минутку загляните!
Прибежала, здоровенная, в три обхвата бабища в белом халате. Прямо в дверях они с заведующей пошушукались, поочередно взглядывая на Алешу, который равнодушно стоял к ним боком.
Алина Павловна басом сказала:
— Для себя берегла упаковочку. За триста уступлю.
Алеша молча отслоил от пачки три сотенных. Алина Павловна скоренько куда-то смоталась и, вернувшись, сунула ему в руку нарядную пластмассовую коробочку. Алеша поблагодарил.
— Заходите, если что, — без надежды пригласила заведующая.
— Может, вечерком загляну, — сказал Алеша. — Если батя отпустит.
Вообще-то он был не прочь познакомиться с крохотной провизоршой поближе. Сулил ему неслыханные любовные чудеса ее голубенький взгляд. Пожилых легкомысленных бабешек хоть об стену швыряй: трещат, да не рвутся.
Увидя лекарство, Настя не то обрадовалась, не то опешила.
— Теперь только шулера и благоденствуют. Час негодяя. Сколько я тебе должна?
— Нам ли считаться?
— Говори: сколько?
Алеша вывел ее из аптеки под руку. Он устал от нее. Ишь как ласково скачут под рубашкой ее теплые грудки.
— Когда-нибудь добьешься, — сказал он. — Шарахну по тыкве — и амба! Я ведь не всегда за себя ответчик.
— Подавись ты этим лекарством, чтобы я бесплатно взяла! Да лучше я отцу яду дам.
— Триста рублей.
— Врешь?
— Пойди спроси у заведующей.
Настя остановилась в раздумье.
— Возьми сумочку, — попросил Алеша. — Не обижай меня. И лекарство возьми.
— Хорошо, триста так триста. У меня с собой только пятьдесят. Остальные завтра отдам. Согласен?
Алеша швырнул ей коробочку под ноги, пошел прочь. Он и сумочку с косметикой нацелился зафинтилить в кусты, да передумал. «Накося! — пробурчал себе под нос. — Да я лучше Асе отдам. Или провизорше. Засранка малохольная! Погоди, за все рассчитаемся».
Ему стало смешно: сам с собой разговаривал, как оглашенный кенар. Он не желал Насте зла. У него пальцы ныли от тоски по ней.
Елизар Суренович вызвал Шулермана и сообщил ему долгожданную новость.
— Кафе почистили и банк на Кропоткинской грабанули. Да ты небось слышал? Убытки невелики, не в них суть. Интересно другое. Судя по описанию свидетелей, твои знакомцы шуровали. Установи-ка ты, пожалуй, наблюдение за квартирой этого шустреца, как его бишь зовут?
— Михайлов Алексей.
— Трогать пока не трогай, а связи выяви. Ну, да не мне тебя учить.
Начальник охраны ни словом, ни жестом не выразил своего отношения к услышанному. Как будто не для этого часа нанимался на службу. К вору пошел в услужение лишь бы усечь прилет воробушков. Елизар Суренович от каждой беседы с этим человеком испытывал терпкое, острое удовольствие, словно проскочил в дюйме от клыков усатого лысою тигра. В Шулермане ему было все понятно и все восхищало, даже то, что тот брезговал табаком и водкой, а к женщинам относился, как к скотине. Это был хищник, рожденный для погони. Даром что армейская косточка, он подчинялся лишь зову инстинкта.
— Повторяю: пока не трогать. Ты понял меня, Шулерман?
Шулерман ответил дерзко:
— Когда встречу, подарю им пряник.
Елизар Суренович сделал вид, что сердится.
— Нехорошо шутишь, Шулерман. Зарплату получаешь, самовольничать не смей.
— У нас уговор был.
— Уговор помню, но мне они могут понадобиться. Да и зачем сразу убивать, какая радость? Поводи на крючке, подразни, подергай — это намного приятней.
Условились на том, что Шулерман бубновую парочку выследит, а уж после они решат, как дальше с ними обойтись. По слишком быстрому согласию капитана было понятно, что он лукавит.
— Неужто так велика твоя обида, что столько лет не можешь простить? — не удержался от философского вопроса Елизар Суренович. — Подумаешь, колотушек надавали.
Видимо, в благодарность за доброе известие Шулерман снизошел до разъяснений:
— Твоя забота — деньги делать, моя — тараканов давить. Если таракану дать волю лишний часок, он
