мысленно повторяла: «Я не умею зажигать мужчин, не умею возносить их к вершинам. Если б в 93-м я выбрала Андрея, он бы доселе играл Дедов Морозов, а брошенный Вадик стал бы министром или вице- премьером, или советником президента, и разъезжал бы по саммитам с другой женой, может, даже с этой бывшей министершей, которая теперь заграбастала себе Андрея».
Однажды, когда Вадим с Максом кропали очередные местные выборы где-то в Сибири, к Ленке с пластиковой бутылкой виски под мышкой зашла вечно влюбленная в Макса соседка. Не дожидаясь приглашения, сама достала из шкафа две рюмки, щедро плеснула в каждую и молча выпила.
– Дожили! – Протянула Ленка, глядя, как неумело глотает виски младшая подруга. – Не чокаясь. Как за покойника.
– За него самого! Любовь свою хоронить буду! – согласилась соседка и тут же залпом выпила вторую стопку. – Достал, гад!
После семи лет любви-пытки столь же радостно и покорно любить измучившего ее Макса даже у преданной ему девочки-соседки не получалось. Но не получилось и не любить. И теперь быстро захмелевшая соседка начала сетовать: мол, тебе, подруга, при идеальности твоего семейного бытия, моих бед и не понять.
После слов об идеальности ее бытия что-то долго сдерживаемое внутри тоже хлебнувшей виски Ленки сломалось. Она всхлипнула и отчаянно зарыдала.
Соседка перепугалась. Вроде бы сама поплакаться в жилетку подруге пришла, а тут казавшаяся идеальной подруга, жизнь которой казалась соседке одним большим праздником, рыдает. Соседка бегала вокруг, причитая: «Что?! Что случилось? Вадим?.. Кто? Что? Ты хоть скажи?!»
И вечно зажатая, держащая все в себе Ленка не выдержала:
– Что сказать? Что?!! Что меня нет?! Что сама отказалась от любви? Сама!!! Ты понимаешь, сама! Ты мучаешься, столько лет мучаешься с Максом, но терпишь, потому что любишь. А я… Убила саму возможность любить, жить с ним рядом, рожать ему детей…
– Кому?! – протрезвела ошарашенная соседка. А когда услышала из уст подруги фамилию известного на всю страну актера, присвистнула:
– Ну, ты даешь! Ты б еще в Билла Клинтона влюбилась!
– На фиг мне Клинтон! С ним пусть его собственные Хиллари и Моники разбираются. Мне б сейчас назад, в девяносто третий…
– И что? – переспросила соседка. – Что изменилось бы? С грудным ребенком к своему актеру в общагу побежала?
– Теперь побежала бы, – захлебывалась рыданиями Ленка.
– И избитого Вадика бросила, не пожалела бы?
– И Вадика бы бросила. Именно потому, что пожалела бы. Жестокая честность лучше, чем великодушное лицемерие.
– Это ты что-то слишком гуманитарное для моих медицинских мозгов сказала, – не поняла соседка.
– Жить с мужиком не из любви, а из жалости – жестокость, а не наоборот. Вадим никуда бы не делся, выжил. Какая-нибудь девка получше меня подобрала бы и любила. Может, был бы счастливее, чем теперь… И я б с Андреем счастливее была. И пусть бы себе Дедов Морозов на елках играл!
– Врешь ты все! – резко оборвала ее соседка. – Это теперь, когда он звезда, тебе и Деды Морозы в его исполнении гамлетами кажутся. Но скажи тебе тогда, в девяносто третьем, что ты пойдешь к актеру по общагам перебиваться, а Вадик твой с моим Максом в премьеры или вице-премьеры заделаются, и никуда б ты не ушла. А ушла б, и твой актер за столько лет тебе б надоел. Вадима бы вспоминала, и так же на кухне, пока актер твой на утренниках дедморозит, рыдала бы, что такого мужа бросила…
– Знать бы, где падать…
Вырвавшееся признание в несостоявшейся любви ничего не изменило и изменить не могло. Слишком сильно оказалась она повязана – долгом, ответственностью, тем квартирным вопросом, который нас всех испортил. И просто привычкой. Привычкой существовать в этом бездушном пространстве.
Так и жила.
Но дойдя до края, поняла: надо что-то делать. И она решилась на рискованную попытку переиграть хотя бы часть жизни заново.
Она решилась…
32. Особенности национального пиара
(Женька. Сейчас)
Навстречу чудесным образом спасшемуся Маринкиному сыну, самой Маринке, Лане и Лешке, дожидавшемуся меня в обществе двух милых дам и одного политтехнолога, я ехала с мигалками. Народный избранник Асланян не мог отпустить беременную женщину одну и отправил меня на служебной «Ауди» со всеми причитающимися по номенклатурному ранжиру понтами – мигалкой, спецпропусками и государственным флагом на номере. Самому депутату эти понты были ни к чему. На думской стоянке его терпеливо дожидалась небольшая моторизированная бригада, состоящая из одного «Мерседеса» покруче для любимой супруги, одного «Мерседеса» чуточку скромнее для самого избранника и двух джипов охраны. У джипов и заполнившей их охраны был такой вид, что и мигалки не требовались. Транспорт при виде подобного кортежа просто вжимался в обочину, а мигалки могли понадобиться разве что для того, чтобы сделать доброе дело для подруги лучшей подруги любимой жены народного избранника.
– Можно окошко чуть приоткрыть, жарко здесь у вас? – вежливо спросила я удивленного водителя – то ли к вежливости мужик не привык, то ли от многочасового ожидания у стен Думы так примерз, что моя просьба приоткрыть оконце при морозе минус пятнадцать показалась ему верхом идиотизма.
Но на реакции водителя мне было наплевать. Пусть Ашот сам со своим персоналом разбирается. Мне, пока казенная «Ауди», разгоняя вывиливающие на разделительную полосу «немигающие», но все же понтовые машины везла меня к Маринкиному дому, надо было разобраться с собой. У меня отчего-то сжалось сердце, и не хотело теперь разжиматься. И на душе стало муторно. Погано стало на душе.
Теперь, памятуя советы Ланы, уставившись в окно на бесконечные московские пробки и не менее бесконечные сугробы грязно-серого цвета, я пыталась размотать клубочек своих ощущений в обратную сторону. Найти тот поворотный момент, с которого все внутри начало сжиматься.
Когда я сдулась, как воздушный шарик? В Думе, когда Ашот предложил не быть дураками и не наблюдать со стороны, как разоряют Лешку с его «АлОлом», а самим на этом разорении срочно подзаработать? Раньше, когда вспомнила про деньги, так глупо потраченные на колье, которое теперь пришлось уступить жене честного бандита? Еще раньше, когда, увидев Ашота в думском кабинете, я вдруг подумала о странностях бытия – сидит передо мною бандит, на совести которого много всего разного. И все это знают, но притворяются, что перед ними народный избранник и честный депутат. И притворяются не потому, что его боятся, а потому, что боятся – на его месте другие еще хуже будут, у этого хоть какие-то понятия есть.
Ашот косвенно виноват и в смерти первого Ликиного мужа. Прошлым летом подавшийся в исторические и археологические дебри бандит возжелал заполучить огромный алмаз, который Ким отыскал в своем старом дворе в армянской части Ростова и повез в Москву бросать к ногам давно оставившей его Лики. На деле тот алмаз оказался топазом, но ни Ким, ни Ашот этого узнать не успели. Чувствуя, что добыча уходит из рук, возбужденный Ашот стал звонить повязанному с ним какими-то темными делишками министру-капиталисту Волкову, требовать, чтобы люди Волчары любым способом задержали Кима, прежде чем тот предстанет пред ясны очи Лики, и отобрали у него алмаз.
Волчарины шестерки не знали, что для Кима с его больным сердцем и вшитой антиалкогольной капсулой и полглотка спиртного могут оказаться смертным приговором, влили в него стакан виски. И как ни старались потом все «отрицательные герои» этой темной истории спасти Кима, каких медицинских светил ни привозили к больному, умоляя вывести его из предсмертной агонии, но дни первого Ликиного мужа были сочтены. И у двух ее сыновей, по иронии судьбы оказавшихся друг другу одновременно родными и двоюродными братьями, ибо рождены они были Ликой от двух ее браков с родными братьями Туманянами, теперь остался один отец на двоих – младший брат умершего Кима Тимур.
Но этой косвенной вины не замечала или не хотела замечать даже Лика. То ли оттого, что вина Ашота была слишком косвенной. То ли на Ликиных личных весах все, чем помог ей Ашот, который при всем своем некристальном прошлом и настоящем сделал для нее и ее мальчишек немало доброго, перевешивало все
