хозяйствовать, умел держать команду.
Жили мы крепостным порядком, в полном догляде у хозяина. Селились в трехоконном домишке на купцовском дворе. Внизу жили грузчики, вверху — мы, мальчишки и приказчики. Помещение вверху было не слишком просторное. 15 коек стояли вплотную одна к другой. Плотно один к другому жили люди, но без особой любви друг к другу, даже без особой дружбы. Очень уж изнурительной была жизнь. Ни времени, ни сил на человеческие дела нехватало.
В шесть часов утра мы уже были на ногах. До семи — приборка, побегушки. К семи нужно быть в лавке. Там за тяжелыми замками стояли стенкой мешки с мукой. В мешке два с половиной — три пуда, а то и четыре. Мальчишке 11–12 лет, но если мальчишка крепкий (я был крепким) и если он понатужится, то снести может. Ну, а раз может, то какие еще разговоры? Я и таскал без разговоров.
В восемь часов утра лавка открывалась, а закрывалась в восемь вечера. Но закрыть лавку — это вовсе не значит кончить работу. [394]
Иваново-Вознесенск — городок порядочный, раскинулся примерно на 12 квадратных верст. На каждой версте может случиться хотя бы по одному покупателю, который днем отобрал в кузнецовской лавке товары и велел завезти на дом. Купец, известно, был тароват: своему покупателю как не услужить?! Ради этой вот тароватости и приходилось мне ежедневно и зимой и летом таскаться по городу до полуночи, а то и до часу ночи. Придешь домой, еле ноги волочишь, голоден, как собака. Но есть не можешь от усталости. Добредешь до койки и свалишься замертво спать.
А в шесть утра опять на ногах и опять за то же. Так и кружишься.
В воскресенье нас ждали скромные радости трехчасовой отлучки. Торговали в праздники до трех. После обеда, примерно часов в пять, можно итти со двора.
Маршрут у меня был один — к матери. Это была единственная для меня отдушина. Перед ней не надо тянуться. Ей можно поскулить на ломоту в плечах, на тычки, на надорванное, кровоточащее ухо, на рано кончившееся детство. Мать погладит по разбитым плечам, присолит слезой ранку на ухе, а иной раз в горьком, безысходном раздражении дернет за другое ухо. Большего ей не дано было, хватало горя и без меня. Да и что она могла сделать? Няни в Горелинском родильном доме получали по семи рублей жалованья в месяц. На 23 копейки в день не разгуляешься и судьбы сыну не купишь.
Не на кого мне было надеяться, кроме самого себя. Вот я и пробивался, как мог, сам.
Посидев у матери с половины шестого до половины восьмого, я во всю прыть припускался домой, на купеческий двор. Праздничная гулянка кончалась. К восьми часам мы обязаны были быть дома и до следующего воскресенья носа за ворота не казать. Нельзя было забывать, что у хозяюшки нашей недреманное зоркое око и увесистые кулаки.
Так и жили крепостным, цепным порядком, привязанные, как собаки, к хозяйскому двору и к хозяйскому добру.
В военные годы пришлось нам еще потуже. Взрослых приказчиков позабрали на пушечное мясо, и Кузнецов отдувался на бесплатной двужильной тяге подручных мальчишек.
Семнадцатый год принес одно облегчение — восьмичасовой рабочий день. В остальном купец был еще в силе, и ни обычаи кузнецовского двора, ни нрав купеческий не изменились. [395]
Первая решительная победа была одержана мальчишками только в конце 1917 года, когда у каждого из нас радостно зашуршал под фартуком новенький профсоюзный билет и мы впервые получили зарплату.
Это были первые заработанные мною деньги, вернее, это были первые из заработанных мною денег, которые мне удалось получить. До сих пор они оставались у купца Кузнецова и питали густую его силу. Теперь частица этой силы перешла ко мне в карман, ко мне и к моим товарищам. Кузнецов стал хиреть. Октябрь добил его, хватил мертвой хваткой за горло. Лавка купца Кузнецова в Посаде перестала существовать.
Снова я был брошен в жизнь, снова повернул в деревню. Но деревенский труд был в те времена таким же изнурительным и отупляющим, как и городской. Год прожил муторной, голодной и бранчливой жизнью у отчима — тоже портного. В конце концов пришлось-таки взяться за родовую задоровскую иглу. Нужда и полупьяный отчим были первыми моими инструкторами в портновском деле. Круг как будто бы замкнулся, оставалось взяться за шкалик, и еще один Задоров был бы кончен.
Вышло однако несколько иначе. Я уже не был таким покорным, как прежние Задоровы, я не боялся жизни, и времена были другие. Не желая быть лишним ртом в многодетной и голодной семье отчима, я снова снялся с места.
Так под селом Ставровым появился шестнадцатилетний бродячий швец. Приходил в деревню, обшивал, переходил в другую. Кормился иглой три года. В Ставрове была небольшая текстильная фабрика, я частенько туда наведывался. Там и возникла мысль организовать ячейку комсомола. Никто из нас, правда, не представлял себе с достаточной ясностью, что и как нужно делать. Даже ставровские партийцы, а их было на фабрике пять человек, и те имели весьма смутное представление о комсомоле. Помнится, один из них, фамилию, к сожалению, я забыл, даже прикрикнул довольно начальственно на нас: что, мол, за комсомол? что за ячейка? почему? на каком основании? кто разрешил?
Оказалось, что никто не разрешил, но ячейку с помощью фабричных комсомольцев села Собакина, стоявшего неподалеку от Ставрова, мы все-таки создали. И она росла да росла, а позже помогали ей те самые партийцы, которые так круто ее не поняли вначале.
В рост шли нелегко. Работали на первых порах наощупь. Принимали много лишнего народа вплоть до поповичей. Поповичи и иже [396] с ними охотно танцевали на ячейковых вечерах, играли на сцене и оттягали у рабочей молодежи всю культурную работу, почитая себя в этом деле спецами. Пришлось с этими спецами духовной культуры распроститься.
В 1922 году перебрали весь состав ячейки, решительно пошли в нормальный рост и настолько окрепли, что направляли работу трех ячеек, нами же организованных в окрестных деревнях. Бились за многополье, за посев клевера. Тут же выяснилось, что для руководства нужны знания и новые организационные навыки. Получаю путевку в партшколу во Владимире, еду учиться. Из Владимира обратно в Ставрово уже на постоянную работу на фабрику имени Кутузова. Кончена бродячая жизнь. Бросаю иглу и ножницы. Проклятый круг разорван — работаю ткачом. В 1924 году меня выдвигают в секретари ставровской комсомольской организации, а в 1925 году — в секретари более крупной ячейки на фабрике имени Лакина.
Немного страшно поначалу. На Лакинке совсем другие масштабы. Там 2500 рабочих (в семь раз больше, чем в Ставрове) и 200 комсомольцев. К тому же и условия работы на Лакинке были особые. На фабрике работало много крестьян из окрестных деревень. Интересы рабочих, понятно, были тесно связаны с интересами крестьян. Обойти этого никак нельзя было. Ячейка должна была обслуживать и фабричную и крестьянскую молодежь. Это было нелегко, но зато сильно содействовало росту.
Человек растет толчками. Таким толчком были для меня год работ на Лакинке, год смерти Владимира Ильича, год тесного общения с отличным партийцем — секретарем лакинской парторганизации Осиповым. Это был год больших мыслей, большого внутреннего напряжения, большого для меня роста. Мне, вчерашнему лавочному мальчишке, бродячему портному, неопытному ткачу, «старому» комсомольцу и молодому, ленинского призыва, партийцу, оставили огромное наследство мысли, дела, идей — целый мир. Все Это я должен был освоить — я и мои товарищи. Я решил учиться.
Призыв в Красную армию не изменил моего решения. Учась в полковой школе младших командиров, работая в качестве полкового организатора комсомола и в бюро полкового партколлектива, я в то же время готовился на рабфак.
В 1927 году демобилизация и путевка на рабфак. Я принят, учусь. Правда, сильно затрудняют учебу общественные нагрузки — работа в исполбюро, в оргсекторе партийного бюро и т. д. Все же осиливаю [397] рабфак в два с половиной года. В 1930 году рабфак позади. Надо двигать дальше. Слишком много непобежденного. И вот в руках новая путевка, на этот раз в Московский институт инженеров водного транспорта, часть которого позже реорганизуется в водный втуз и переводится в Ленинград.
Снова книги, снова профком и партколлектив. В одно неотделимое целое сливаются и книги, и партработа, и люди, и механизмы. Поиски механизмов привели меня и на «Челюскина». Из газет узнал, что паросиловое хозяйство на «Челюскине» и конструкции его машин будто продукт самой высокой современной техники. Отложив в сторону дипломную работу, иду машинистом на «Челюскина».
