Орден тихо звякнул о стеклянное дно. Подполковники молча чокнулись. Посмотрели друг на друга.
— Дай бог, чтобы не последний…
Обжигающее тепло пошло по горлу. И Гоцман коснулся губами мокрого ордена, скользнувшего к нему по стенке стакана.
Подполковник придвинул к нему тушенку и складной нож:
— Заешь, Давид Маркович… И если не секрет — что ты там… сообразил?
— За Киев, — коротко пояснил Давид, жуя тушенку. — Не приходилось там бывать?
— Нет, — покачал головой военком. — Разве что до войны… У меня другие маршруты были.
— Да я по медалям вижу… Западный и Третий Белорусский?
— Ну да, 290-я стрелковая…
— А где задело-то?
— Первый раз под Белевом, второй — в Литве…
— Ну, будь здоров…
— Поехали…
Выпили еще, зажевали.
— А тебя где зацепило? — спросил военком, показывая на свежие ссадины на лице Давида.
— А-а… Поспорили тут с одним. Все, военком, я твой должник теперь.
— В смысле? — непонимающе взглянул подполковник.
— Ну… поллитра с меня.
— А! — засмеялся военком. — Ну, когда следующий орден на тебя пришлют, придешь уже со своим…
После паузы Гоцман, помявшись, выговорил:
— Слушай… к тебе такой Ефим Аркадьевич Петров, шестого года рождения, за пенсией не приходил?.. Участник одесского подполья, инвалид, газами травленный?..
— Петров, Петров… — нахмурился военком. — Да были, конечно, Петровы, но не подпольщики. А что?
— Ты, наверное, недавно назначен?
— Ну да, — вздохнул подполковник, — месяц как из Белорусского округа перевели. А что? — снова повторил он.
— Ничего, — невесело улыбнулся Гоцман. — Значит, Фима дал по роже тому, кто тут перед тобой был…
Грохотала типографская машина. Из ее жарко рокочущих недр одна за другой вылетали еще горячие, пачкающие руки листы с кличками, приметами, фотографиями анфас и профиль…
Парень-ученик подхватил плотную пачку только что отпечатанных оттисков и свалил к ногам хмурого лейтенанта МГБ. Сделал шаг в сторону двери.
— Куда? — окликнул его лейтенант.
— Отлить. Невмоготу уже.
— Павлюк, — негромко произнес лейтенант в пространство. Рядом мгновенно вырос рослый сержант. — Проводи…
— Шоб подержал? — весело поинтересовался ученик.
— Надо — подержит, — холодно сказал лейтенант. — А надо — оторвет. Даю минуту…
Машина грохотала, выбрасывая все новые и новые листы…
Глава пятнадцатая
По случаю концерта драгоценного для Одессы человека ярко освещен был не только оперный театр — вся небольшая площадь перед ним и вся улица Ленина в этот вечерний час буквально тонула в сиянии праздничных фонарей. Со всех сторон к подъезду здания спешили нарядные пары, мелькали в сумерках белые кители и фуражки офицеров, слышался женский смех. Подкатывали и останавливались дорогие трофейные машины. И даже те одесситы, которым вовсе не светило разжиться билетиком на такое мероприятие, как концерт Утесова, прогуливались сегодня перед оперой, чтобы почувствовать себя причастными к празднику. И потом, им так надоело жить в полутемном городе, а тут прямо как до войны — иллюминация, да и только!
Фойе театра полнилось сдержанным гулом людских голосов. Довольные собой мужчины в двубортных костюмах с подбитыми ватой плечами гордо демонстрировали своих подруг, а подруги, в свою очередь, хвастали перед соперницами кто фетровой шляпкой с вуалеткой, кто новым креп-жоржетовым платьем, кто чехословацкими серьгами под красный гранат, кто рукавом «японка» с подкладочкой, кто чулками-«паутинкой». И уж конечно, все они дружно презирали простушку, которая приняла креп-сатиновую ночнушку с кружевной отделкой за вечернее платье и в таком виде явилась в оперу. Корректно приветствовали друг друга офицеры и чиновники различных ведомств. Рядом с независимым видом прохаживались персонажи, тоже принадлежавшие к сливкам одесского общества, только не светско- советского, а воровского. Они небрежно щеголяли вальяжными клешами, клетчатыми ковбойками, кепками-восьмиклинками и жакетами, перешитыми из румынских мундиров. Короче, как говорили в Одессе, в театре был навал разного народу.
Гоцман и Кречетов, оба в форменных кителях, стояли в фойе, время от времени приветствуя знакомых. Давид даже не заметил, как рядом возник щуплый, с птичьим личиком щипач Лепа, почтительно сдернул с виска новенькую кепочку:
— Дава Маркович, добрый вечер… Люди просили передать, шоб вы не волновались. Седня у театре будет все спокойно. Никакая падла не испортит концерт любимого артиста. Люди отвечают!.. Это шоб вы себе знали. Ну, я пошел.
Лепа изобразил нечто похожее на поклон и исчез в толпе.
— Ишь ты! — усмехнулся Кречетов. — «Люди отвечают»!
— Виталий, если они сказали — отвечают, то отвечают, — неторопливо отозвался Гоцман, высматривая кого-то. — А если шо, то этот вот Лепа своей головой ответит.
— Интересно, по какой же статье? — хмыкнул майор.
— Да не передо мной, перед своими… Ну шо, заглянем в буфет?..
— Давай. Хотя ты уже в буфете сегодня побывал, а?..
— Ну да, — ухмыльнулся Давид, — в буфете под названием «военкомат»… Пошли.
Между тем наметанный глаз Лепы углядел в толпе нарушителя договора, заключенного на сегодняшний вечер. Малорослый щипач Щупля, воспользовавшись тем, что пышная дама в трофейной меховой «ротонде» замешкалась перед буфетом, выбирая пирожное, аккуратно вспорол ее сумочку и извлек портмоне.
Лепа нашел кого-то взглядом в толпе, моргнул. В следующий миг Щуплю уже стремительно несли к выходу, зажав сильными плечами, четверо пареньков в клешах и ковбойках… В пустом туалете Щупле прежде всего сильно заехали в ухо, чтоб знал. Но еще в полете его подхватили руки Лепы, извлекли из кармана кошелек и перебросили находку главному из воров.
— Люди постановили — сегодня не работать, — мрачно процедил тот, глядя на Щуплю. — А ты шо — стахановец? Закон не уважаешь?
Два точных удара уложили Щуплю на чисто вымытый по случаю концерта кафельный пол. Лепа презрительно повертел в пальцах отобранную у Щупли «писку» — отточенную монету, которой тот вспорол сумочку.
— Кто ж тебя учил, босяк, из троячка писку мастырить? Копеечкой работать надо, рукопомойник!..
Высмаркивая кровавые сопли, Щупля обалдело наблюдал за тем, как Лепа кинул монету в унитаз и спустил воду…
