— Это, по-твоему, выходит, мы же и виноваты? — спросил Андрей Фомич.
— Никто, по-моему, выходит, не виноват, — ответил Ленька и огляделся кругом с таким веселым недоумением и так развел руками, будто показывая, как кругом все хорошо и весело, о чем же еще может быть разговор. Разве можно кого-нибудь винить за то, что все так здорово получилось?
— Вот уж верно, так уж верно! — сказала Татьяна Егоровна, с умилением глядя на Леньку.
Рулевой сообщил:
— У нас его зовут Золотой Бубенчик.
— И вправду — бубенчик! Пойдем, я тебя чем ни то угощу.
— Да чем же ты его?.. — засуетилась Анфиса. — Что у тебя припасено? Молока налей. Там у меня в сенях на полочке.
Татьяна Егоровна увела Леньку. Андрей Фомич спросил:
— Какие теперь у вас текущие заботы?
— Да вот, колоду как бы не унесло, — ответила Анфиса с такой готовностью, словно только и ждала этого вопроса. — Новую-то кто нам сделает?
Бригадир поднял топор, постучал по колоде и по звуку определил, что она еще послужит.
— А новую и не надо, — сказал он. — Железо. Давай, народ, подходи, не стесняйся!
Мужики взялись за дело. Через час с небольшим колода стояла у того самого места, где из земли выбивался родничок. Анфиса разыскала отцовский инструмент, Андрей Фомич выдолбил из белой липки новый желоб, приладил его. А двое других тем временем подняли и новыми кольями укрепили плетень чуть повыше того места, где он простоял весь свой век.
Когда все было сделано и пора пришла уезжать, исчез Ленька. Анфисы тоже не оказалось дома. Татьяна Егоровна сказала:
— Гуляют где ни то. А вы не беспокойтесь, с Анфисой не пропадет.
Но сколько ни кричали, никто не отозвался. А бригадир торопился: ему надо было заглянуть в устье таежной речушки Барановки, где намечалось строительство сплавного рейда, и по возможности засветло вернуться в город. Решили не тратить время на поиски, а заехать за Ленькой на обратном пути.
Такое решение Андрей Фомич принял только оттого, что другого выхода у него не было. Он очень неохотно подчинился этому, своему же решению и все время, пока катер не отчалил от берега, оглядывал пустую деревенскую улицу, вырубки, буйно зарастающие хвойным молодняком, и пустынные берега с холмами и песчаными осыпями. Оглядывал с таким осуждающим недоверием, словно хотел сказать: «И ничего тут хорошего нет, я-то уж знаю…»
А вернулся он в деревню только поздно ночью, когда Ленька уже спал.
Ленька-то спал, а старухи, истомленные ожиданием и разными предчувствиями и волнением, связанными с ожиданием, томились в полусне.
Около полуночи Анфиса вышла в огород.
Начиналась тревожная пора светлых ночей.
В сером сумраке тяжело вздыхала и глухо ворочалась Сылва, пристраиваясь в новой необжитой своей постели.
Позванивал родничок в новом желобе.
На темной земле белели стружки.
Увидела Анфиса — на высоком берегу бухты показался человек.
Она сразу узнала: Андрей Фомич — и поняла, что не от хорошего это идет он один в глухую полночь по глухим местам.
Она поспешила навстречу, обрадованная и встревоженная.
А он только спросил:
— Ленька как?
— Спит. А у вас-то что?
Припав к роднику, он долго пил. Кепка свалилась с головы, а он, наверное, и не заметил. Анфиса ее подняла и держала в обеих руках бережно, как хлебный каравай.
— Мотор заглох, — только и сказал он, тяжело дыша и утирая губы ладонями.
Он сел на ступеньку, хотел закурить, но спички намокли и не зажигались.
Анфиса принесла коробок. Андрей Фомич, затянувшись несколько раз подряд, бросил папиросу.
Его начала бить мелкая дрожь.
— Давай-ка, милый человек, в избу, да скидавай с себя все, да на печку. Давай, давай.
Андрей Фомич подчинился всему, что велела Анфиса.
В избе стояла теплая тишина и трещал сверчок.
— А товарищи твои где? — осторожно спросила Анфиса.
Тишина.
Потревоженный сверчок замолчал.
— Там остались.
— Ох, да что ты?
Не заметив ее испуга, он сдирал с себя намокшую одежду.
— Да как же так? — теребила его Анфиса. — А ты так и ушел?..
А он продолжал:
— Я ведь только и пошел из-за Леньки. А то бы давно спал вместе с ними в Барановке. За Леньку я беспокоился, оттого и пошел через эту чертову тайгу. Кусты какие-то, ямы, кругом вода шумит… Дороги не знаю. «Иди, говорят, вдоль берега». А где там берег — теперь уж никто и не понимает. Стихия, чтоб ей!.. Из-за Леньки только и пошел. На нем вся наша жизнь… Спят ребята в Барановке. Утром, как отремонтируются, так и придут за нами.
Он влез на печку, и Анфиса, собирая его отсыревшую одежду, услышала его шепот:
— Ладно тебе… Спи… И когда это ты вдоволь набегаешься, когда к месту приладишься?
Голос его вздрагивал и прерывался, как будто он все еще никак не мог отдышаться после своего блуждания по ночной тайге.
Но скоро и он затих.
Снова запел сверчок свою нескончаемую песню.
Проснулся Андрей Фомич поздно. Так, по крайней мере, он подумал, посмотрев на ослепительно сияющие оконные стекла.
Он надел просохшее белье, которое ночью развесили около печной трубы, а так как надевать больше было нечего, он вышел в сени и выглянул во двор. Там грелись на солнце куры и расхаживал великолепный золотисто-зеленый петух.
На плетне сохла одежда и сапоги, надетые на колья, которыми его товарищи вчера укрепили плетень.
Вспомнив о товарищах, он посмотрел на притихшую Сылву и на мыс, у которого вчера покачивался на волнах катер.
У берега-то он покачивался, а вот на середине реки, когда мотор начал барахлить, он уже не только покачивался.
Его так трепало, что всем стало жутко. Как дотянули до берега, уж никто и не помнит, пришли в себя только в устье маленькой таежной речушки.
Ветер утих, бухта очистилась ото льда, вода поголубела и только на середине, ближе к тому берегу, казалась темной.
Брюки и верхняя рубашка почти совсем высохли.
Андрей Фомич оделся и с сапогами в руках вернулся на крыльцо.
Куры клевали что-то на земле почти у самых его ног.
Потрясая малиновым гребнем, петух прокричал звонко и грозно.
Из стайки в углу двора вышла Анфиса с голубой кастрюлей, покрытой чистым серым полотенцем. Вслед за ней выскочили две белые остриженные козы.
— Проснулись? Что так рано? — спросила Анфиса, увидев Андрея Фомича.
